Читать интересную книгу Поколения ВШЭ. Учителя об учителях - Владимир Селиверстов

Между прочим, тогда и факультетское руководство не потакало наплыву студентов на кафедры Древнего мира и Средних веков. Студенту с «активной жизненной позицией» пристало идти на уже упоминавшиеся кафедры истории КПСС или социализма. Если помимо «активной жизненной позиции» у человека за душой было еще что-нибудь, например способность к языкам, ему полагалось пробиваться на кафедру Новой и Новейшей истории.

Медиевисты знали, что их подозревают (и не всегда безосновательно) в предосудительном эскапизме, отчего кафедральные преподаватели временами начинали нудно внушать своим студентам, как важно им заниматься всевозможной «общественной работой» (к которой у меня, увы, не было ни малейшей склонности).

Итак, меня берут на кафедру истории Средних веков с тем условием, что буду заниматься историей Германии. Но специалистов по истории Германии на кафедре нет. Моисей Менделевич Смирин – автор капитального труда о Томасе Мюнцере, вполне заслуженно удостоенного Сталинской премии, – умер лет за пять перед этим. Заведующий кафедрой Александр Иванович Данилов, ученик Александра Иосифовича Неусыхина (а это очень хорошая рекомендация), мог бы, наверное, познакомить нового студента хотя бы с классической германской историографией. Однако, во-первых, он работал прежде всего министром, отчего на кафедре практически не появлялся и вообще был недоступен, как и положено номенклатурному небожителю. А во-вторых, он скончался в самом начале первого моего учебного года в новом качестве студента-медиевиста. Видел я А. И. Данилова единственный раз в жизни – на гражданской панихиде по нему.

Хорошо, что на первых порах меня любезно согласилась взять под свое крыло Нина Александровна Хачатурян, несмотря на то что она специалист по истории вовсе не Германии, а Франции. Нина Александровна работала тогда над проблемой сословно-представительной монархии – несколькими годами ранее она опубликовала книгу о возникновении Генеральных штатов. Соответственно, она вполне резонно предложила мне заняться историей какого-нибудь сословно-представительного учреждения в Германии, чтобы направлять меня в том, что относится к общей теории, международной историографии и сопоставлению с французскими образцами.

Помню, как практически вслепую, на ощупь разыскивал по московским библиотекам издания протоколов каких-нибудь германских ландтагов. Все они оказывались слишком поздними или не подходили еще по каким-нибудь причинам. Велик же был мой энтузиазм, когда в Библиотеке иностранной литературы мне совершенно случайно попались акты германского рейхстага последней четверти XIV века. Строго говоря, германский рейхстаг той поры трудно отнести к «сословно-представительным» учреждениям, но в итоге на это обстоятельство все закрыли глаза. Куда серьезнее было то, что мне пришлось без всякой помощи штудировать три больших тома документов на латыни и таком немецком языке, который сегодня и немцам-то далеко не всегда понятен.

Эти «Акты германского рейхстага» относятся к числу тех издательских серий, о которых немецкому студенту-медиевисту рассказывают едва ли не на первом занятии. Точно так же любой специалист по средневековой истории Германии быстро познакомит своего студента с набором необходимых обзоров, учебников, словарей, справочников, источниковедческих, историографических, палеографических и многих иных пособий и вообще со всем исходным инструментарием. Мне пришлось собирать эту коллекцию базовых знаний самостоятельно – в течение нескольких лет, без всякого поводыря, совершенно вслепую и притом в наших-то, мало приспособленных для такой работы библиотеках.

Работа над будущим дипломным исследованием шла крайне медленно и тяжело, но вместе с тем интересно, прежде всего потому, что направление моим (довольно бестолковым) разысканиям задавали документы – мои акты рейхстагов. Когда разбираешь документ, возникает ощущение подлинности, прикосновения к прошлому. Сначала ты в этом тексте почти ничего не понимаешь (даже если уже можешь худо-бедно перевести): не знаешь упоминаемых имен, событий и обстоятельств, общего контекста, игры интересов, вызвавших появление тех или иных суждений. Потом постепенно, в результате немалых усилий если не всё, то многое начинает проясняться. Из таких мучений и рождается любовь к документу как основе исторического исследования. Как, впрочем, и нелюбовь к размашистым общим рассуждениям о «содержании исторического процесса», особенностях «национальной идеи» и прочих темах подобного сорта.

Похоже, Нина Александровна и другие сотрудники кафедры высоко оценили мои усилия. На пятом курсе – невероятная редкость по тем временам – меня по какой-то университетской программе отправили в Университет имени братьев Гумбольдтов в Берлин. Да еще на пять месяцев! Если говорить об академических рубежах в моей жизни, то этот был одним из важнейших. Именно в Берлине я наконец начал всерьез приобщаться к традициям немецкой медиевистики.

Руководить моими занятиями там взялся Бернхард Тёпфер (Bernhard Töpfer), заведовавший одной из двух медиевистических кафедр. Он был специалистом и по Германии, и по Франции, занимался, правда, вовсе не рейхстагом или Генеральными штатами, а прежде всего средневековыми социальными движениями и изучал, помимо прочего, надежды и ожидания, которые различные группы средневекового общества связывали с будущим. Диссидентом Тёпфер отнюдь не был, но и совмарксистским догматизмом, проявлявшимся тогда в гуманитаристике ГДР еще тяжелее, чем в СССР, он не страдал. Впоследствии мне много раз доводилось слышать, с каким неизменным почтением говорили о нем западногерманские коллеги, даже те, что относились к исторической науке почившей к тому времени ГДР в целом с нескрываемой антипатией. Именно Тёпфер и стал моим первым настоящим наставником в истории средневековой Германии.

Помимо советов и консультаций Тёпфера (как, впрочем, и некоторых других немецких коллег) неоценимую роль тогда сыграли берлинские библиотеки. Дело не только в том, что в них, естественно, несравненно богаче представлена немецкая историческая литература. Не менее важно то, что, по контрасту с московскими, в них очень много книг в открытом доступе. Мне было внове, что в читальных залах больших библиотек набор всей основной литературы по тому или иному предмету собран на доступных каждому стеллажах. А в библиотеке исторического факультета вообще все книги и журналы доступны – подходи и бери. Для советского гуманитария, замученного перелистыванием множества каталожных карточек, заполнением бесчисленных требований и долгим ожиданием доставки заказанных книг, берлинские (как и вообще западные) библиотеки оказывались сущим парадизом. Лучшего места для самообразования и придумать было нельзя.

Понятно, что эти пять месяцев я занимался с утра до ночи. Надо сказать, что для тогдашнего московского студента Восточный Берлин был уже вполне западным местом, как бы сами восточные немцы ни ворчали по поводу постоянного снижения их уровня жизни. Разного рода неведомых в Москве удовольствий и соблазнов на любой кошелек там хватало, но мне было не до них. К тому же несколько раз мне приходилось проводить последние дни перед выплатой очередной стипендии буквально без единого пфеннига. И вот в эти-то дни я испытывал потрясающее чувство идеальной свободы. Представьте себе, что в 1982 году в Советском Союзе прилавки богатством, мягко говоря, не блистали, а в Восточном Берлине помимо обычных магазинов (и без того изобильных по московским меркам) имелись еще магазины импортных товаров, продававшихся за западные марки. В отличие от наших лицемерно-застенчивых «Березок», там все эти буржуазные прелести выставлялись напоказ. А у меня в кармане только проездной, чтобы доехать от общежития до библиотеки и университета, а потом вернуться, талоны на обед в студенческой столовой – ровно по числу оставшихся до стипендии дней – и больше ничего! Правда, дома на кухне дожидался припасенный пакет картошки, кусок масла в общем холодильнике (масло с вареной картошкой оказалось, кстати, «национальным саксонским блюдом»), ну, и чай в относительном изобилии. Только при таком состоянии дел и можно проходить мимо сияющих витрин валютного «Деликата», ломящихся от необозримого разнообразия бесконечно соблазнительного съестного, с полной отрешенностью, абсолютной незаинтересованностью, стопроцентным равнодушием… Вот это была настоящая – практически францисканская – свобода от оков всего материального!

Об этих моих мендикантских переживаниях Тёпфер ничего не знал, но все равно предпочитал выбирать для наших консультаций хорошие рестораны, подкармливая меня за обедом не только каким-нибудь «супом из шампиньонов», «венгерским гуляшом» или «украинской солянкой» (обязательными едва ли не в каждом гэдээровском меню), но и ценными сведениями о Средневековье. Он вообще патерналистски относился к советскому студенту, приехавшему зачем-то изучать давнюю историю его страны. Даже на мои самые глупые (как я теперь понимаю) вопросы Тёпфер всегда умел находить умные, резонные и далеко уводящие ответы. Пять месяцев регулярного общения с ним дали для моего знакомства с прошлым Германии больше, чем предшествовавшие четыре года. Не знаю, сыграло ли в добром отношении ко мне Тёпфера какую-либо роль его собственное прошлое. В том же студенческом возрасте, в каком я оказался в Берлине, мой будущий наставник попал в Россию – но по несколько иному поводу. Его мобилизовали в вермахт весной 1945 года и успели перебросить в Чехословакию, где его часть, так и не вступив в бой, в полном составе капитулировала одновременно со всеми германскими вооруженными силами. Теперь мне известно, что именно в Чехословакии тысячи сдавшихся немецких солдат были убиты безоружными, но от Тёпфера я не слышал об этом ни единого слова. Вскоре после капитуляции он оказался в лагере для военнопленных под Тулой, о котором вспоминал, как ни странно, без всякого отвращения. Даже наоборот, он был растроган тем, как местные жители подкармливали пленных, хотя самим есть было почти нечего. Один эпизод он описывал почти с энтузиазмом, хотя и с некоторым недоумением: однажды ночью лагерь подняли по тревоге и заключенных вместе с охраной отправили тайком грабить соседнюю большую пекарню. Вероятно, законным образом получить оттуда хлеб для пленных было никак нельзя, и руководство лагеря договорилось с хлебным начальством о такой, криминальной на вид, форме расплаты за какие-нибудь трудовые услуги. Плен продолжался относительно недолго: уже в 1947 году Тёпфер стал студентом того университета, где спустя тридцать пят лет я его застану среди ведущих профессоров.