Читать интересную книгу Расстрелянный ветер - Станислав Мелешин

Его спутник, бывший хорунжий Болотников, был навеселе и всю дорогу по лесу хохотал.

Погоны он давно сорвал с плеч. Из казачьего уральского войска он вычеркнул себя гневной фразой: «Я — человек, а не мясо, в которое всаживают пули! Я не хочу умирать теперь, когда все кончено!..»

Он поучал, а еще — у него был сытый крепкий жеребец, на которого с завистью взглядывал Кривобоков.

Михайла Кривобокова до боли жгла злоба, что банда его разгромлена, что товарищ по Верхнеуральской школе прапорщиков-кавалеристов его предает, что коняге Серко не угнаться за могучим жеребцом, и до злобы обидно было выносить веселую жестокость в болтовне хорунжего.

— Ты, казачий офицер, не смог сохраниться и ринулся в подлейшую авантюру! Ха-ха-ха-ха! Твое так называемое войско — разбито! И сам ты далеко не уйдешь на хромой лошадке. Изловят и расстреляют! Осознал?

Действительно, Серко хромает: в ночном налете на станицу кто-то в лунной суматохе всадил ему пулю в ногу.

Послушаем дальше.

— …Ты видел, Миша, весною сирень? Ах, как она цветет, и как хочется любви! А жизнь, та, что нам на век отпущена, уходит. А на что уходит? На риск! Все время ждешь последнюю пулю — в сердце. И вот я подумал почему-то сейчас — тебя обязательно расстреляют. Не забывай об этом.

Серко хромал, прядая ушами от громкого хохота хорунжего, а Кривобоков кривил губы, слушал и все смотрел в потемневший от пота френч на его спине, определял: «В этом гаде столько жиру… даже лопатки не двигаются…» — и провел рукой по жестким скулам своего худого лица.

«Ладно, скажу ему напоследок кое-что… Пусть изгаляется! Пусть потешит душу!» — и сказал вслух, отплевываясь:

— Я не собираюсь праздновать зайца. У меня сохранилось пятьдесят сабель на базе, да по станицам верных девяносто. Кликну и…

Кривобоков осекся, услыша жиденький противный хохоток хорунжего.

— Ты, Миша, неисправимый идеалист. В вожди метишь!

Когда до ремня осталась последняя пуговица, и которую Кривобоков тоже стал расстегивать от жары, он услышал неторопливый, но громкий и серьезный голос ненавистного Болотникова.

Прислушался.

— Двигай-ка в Тургайские степи, пробирайся к Дутову, в Китай. Вот тебе мой совет, совет друга…

Жеребец хорунжего взбрыкнул, отколов подковой булыжник от камня на дороге, и заржал.

— А там… выбирай: или разбой, или расстрел. А я лично ухожу. Мне в игрушки играть надоело. Выжить — главное!

Кривобоков отставал, ненавидел все что было вокруг: себя, зной, хромающего Серко, сосны, среди которых не было уже прохладных берез, счастливого беглеца-хорунжего, который просто и толково сохраняет свою жизнь и вдобавок смеется над другими. Скрипя зубами, он хлестанул плетью лошадь, а догнав жеребца, выкрикнул:

— Ну, а мы еще поиграем! Аж небо черным станет! Я мстить хочу, жечь, уничтожать… я…

Откуда-то из низины подул ветер, разлохматил ветви деревьев.

Ветер донес до Кривобокова сытый смех хорунжего, и он чуть не задохнулся.

Михайла спокойно расстегнул кобуру, вытащил маузер, слил крепко руку с железной рукояткой, и когда они оба поравнялись, услышал:

— Ну, мне туда! Адью, соловей-разбойник!

Кривобоков спросил уничижительно:

— Обнимемся? — и услышал снисходительно растянутое, презрительное:

— Не-ет! — и тогда, чуть помедлив, выстрелил два раза в жирную спину хорунжего.

Тот отшатнулся к гриве коня, повернулся недоуменно и, хрипя, сполз с жеребца на низкорослые, кривые березки, пристально вгляделся в растерявшегося Кривобокова, погасил ужас в глазах и трезво, звонко произнес:

— Иуда!

Кривобоков ни о чем не жалел. Ему необходимо было спешить. Он оттащил труп хорунжего к густой траве, положил ему на грудь камень и воровато взглянул на двух коней. Жеребца он схватил за поводья, вскинулся в седло и весело выдохнул:

— Н-ну!!!

Хотел пристрелить мирно жующего травку Серко, но раздумал.

Хватит и одной смерти!

Старая хромающая лошадка долго бежала рядом, а потом отстала. Белым пятном осталась в зеленом дыму густых берез и долго ржала беглецам вослед.

…Весь день всадник ошалело скакал по ковылям. Пустынная широкая степь расстилалась низинно под высоким огромным небом и только на взгорьях она закрывала горизонт и длинными седыми космами ковыля полоскалась в синеве. Конь, тугой и сильный, играл копытами, не доставая земли, и словно плыл по вечернему воздуху, и только иногда под ним слышалось: «турп», «турп», «турп» — это выстреливались камешки из-под копыт.

Всадник скакал на грозу.

В полнеба развернулся и тяжело навис над степью черный занавес громовых туч. Они, давя друг друга, навалились на горизонт, смяли его и, выпирая темными боками, сгрудились, будто мамонты, на краю земли.

Солнце залило округу ярко-оранжевым огнем и, высветив каждый камень и каждую ковылинку, застыло.

Одинокая беспокойная дорога металась по настороженной степи и, вспарывая ее то тут, то там, ныряла прямо под ноги мамонтам.

Всадник скакал на грозу.

Сытый блестяще-красный от солнца жеребец резал синюю тишину, глухо бил копытами дорогу, отбрасывая шматками горячую ленивую пыль, — и не было облачка. Высокий воздух был пуст и светел, а внизу над ковылем он густел, пах снегом и, подрагивая, качался и слоился в мареве. Умолкли и попрятались птицы, и в древней степной немоте слышались только торопливый топот копыт да жужжание махровых шишек татарника, облепленных жирными пчелами-дичинками.

Вдали над ныряющей в тучи дорогой орудийно рокотнуло и, отгудев, поутихло.

Пошли овраги.

Всадник свернул с дороги к кустам боярышника и кладбищу камней, остановил коня под огромной березой со старым ребристым стволом, спешился, встал на колени и, подув, припал к роднику.

Он вспомнил, что кого-то раздавил по пути, в травах лопнуло что-то надутое, заверещало, — наверное, хомяк, конь качнулся на бок и, кося глазом, вскинулся на дыбы. «С-собака!..» — выругался он, поднялся, вытер губы платком, сбил плеткой пыль с галифе, зажег папиросочку, одним вдохом выкурил ее и, пустив облачко дыма, выплюнул мундштук далеко от себя.

Вдруг конь заржал и замотал головой.

По зловещему небу ударили грома, оно качнулось, воздух с треском взорвался, тучи раскроила ослепительная шипящая молния, и в степи стало темно.

Кривобоков метнулся под тяжелые ветви березы, пошеркался спиной о ребристый ствол и стал разглядывать небесные тартарары.

Конь ткнулся мордой в плечо, пыхнул в уши навозным теплом, тренькнул уздечкой.

— Ну, ну! Утихни, — обнял он жеребца за шею и лбом почувствовал удар дождевой капли, заметил в ветвях качнувшийся желтый листок: значит, оттуда скатилась, стерва!

Он выругался.

Небо молчало.

Над головой где-то вверху глухо шелестела береза, впереди гнулся ковыль, и ветер вспахивал серебряными дорожками его пушистые поблескивающие шубы.

Тишина пугала, настораживала, на душе было неуютно. Коняга, всхрапывая, часто прядал ушами, тревожился.

Михайла достал из кобуры маузер, подул в дуло и, выставив руку, выстрелил в горизонт, под тучи.

Небо с гудением раскололось. Это опять ударили грома, и он скрипуче засмеялся, довольный, словно может повелевать стихией.

Началось!

Степная гроза табунно скакала по ковылям, ухая коротким стреляющим дождем, надвигая тучу на тучу, смешивая ветер с ветром.

От земли исходил свистящий тревожный звук, словно от кем-то пущенной стрелы, и все вокруг: от березы, ковыльного куста, лошади, человека и до туч — вздрагивало.

Полился потоком ливень, тяжелый, топающий. Ливень шлепался о степь. Воздуха не было — кипела вода. Снова и снова ветры ломали струи ливня, вспенивая их, но с неба низвергались потоки воды, и они давили ветры к земле, белели, дробились на большие капли литого серебра, и на степи вблизи было белым-бело, словно выпал снег, а за ним тьма.

Потом ливень стихал, дождил, и Кривобоков, вздыхая, обрадованно прижимался спиной к теплому стволу березы.

Выйдя из укрытия, он похохатывал, гладил рукой по горячей спине исходящего паром коня, совал ему под всхрапывающую толстую губу сахар и успокаивал его, как самого себя:

— Ну, и попали мы в переплет! Но мне с тобою теперь ничего не страшно. Знаю — ты выносливее, чем мой Серко, да и вернее. Чистокровный жеребец, стоимостью в одну пулю. Серко что? Он… спотыкался, да все морду к овсу тянул. Постарел.

Жеребец фыркнул и переступил ногами, будто понимал, что ему говорят, и, скаля морду, положил ее Кривобокову на плечо.

— Ну, ну! Утихни. Видишь, ливень уже уходит на Уральские горы. Здесь он свое отдолдонил.

Второй ливень пригнул березу, закрыл ветвями жеребца и Михайлу, сорвал суковатой веткой с головы папаху. Михайла поймал ее на лету и спрятался под брюхо коня.