— Не знаю, где ты с ней учился, но в рот она берет классно!
Собеседник осекся.
— Что ты сказал?
— Говорю, скрипочка, минетчица она грамотная, — при воспоминании о групповухе в гостинице «Ялта» Отари сладострастно закатил глаза.
Широкая ладонь люберецкого легла на снимок.
— Постой, постой, в каком году, ты говоришь, это было?
— В прошлом. А что?
— Так вот где она, оказывается, слонялась! А говорила, к подруге в деревню под Рязань уехала, грибы собирать… Ты хоть знаешь, чья она сестра? Знаешь, какой у нее брат авторитетный?!
— При чем тут сестра, брат? — хмыкнул Шенгелая и тут же попытался отшутиться: — Все люди между собой сестры или братья.
— Брата ее зовут Дима. Раньше он в нашей бригаде за экономиста был, бизнеснюг жирных просчитывал — наезжать или не наезжать. А теперь свой бизнес открыл. Уважаемый человек. Если бы он об этом узнал, он бы тебе очко на британский флаг порвал.
Последняя фраза заставила Шенгелая страшно побелеть.
Как какой-то бритоголовый молокосос, бычье из бычья, смеет говорить такие вещи ему, пусть не признанному, но все-таки вору? И еще пугать его каким-то люберецким уродом?!
— Да пошел ты на хер! — неосторожно выпалил Отари, начисто позабыв, что тут, в тюрьме, такое адресование приравнивается к пожеланию опустить собеседника.
И началась драка — жуткая, беспощадная.
Шенгелая не отличался хлипкостью сложения и трусливостью: еще в отрочестве он слыл одним из лучших бойцов родного Сагареджо. Но и соперник был не робкого десятка, к тому же он явно занимался каким-то силовым видом спорта.
Удар! — Люберецкий пружинисто отлетел в сторону, но на удивление скоро нашел в себе силы подняться. Он пропустил еще один удар в торс и один в ухо, но уже спустя несколько секунд, по-борцовски захватив Отари рукой за шею, повалил врага на пол и принялся методично и безжалостно бить его головой о цемент.
Первым отреагировал Гурам.
— Эй, пацаны, вы что, совсем оборзели? Драка на «хате»?!
Арестанты из окружения «смотрящего» бросились разнимать противников. Спустя минуту оба они, все еще ощущая в себе злое кипение нереализованной агрессии, стояли перед Анджапаридзе.
— Вы что, хотите, чтобы сейчас сюда ментов немерено привалило? Чтобы на нас мусорской спецназ тренировался? Тогда всем нам достанется, — медленно и веско произнес Гурам и, переводя взгляд с молодого пацана на Шенгелая, добавил: — Как тебе, земляк, не стыдно?! Ты ведь сюда вором заехал, а ведешь себя, как пьяный малолетка. И кто ты после этого?
Отари стоял от Гурама в каком-то полуметре. Ноздри Шенгелая гневно раздувались, пот, смешанный с кровью, застилал глаза.
— Кто я? — глухо спросил он.
Анджапаридзе взглянул на земляка с явной неприязнью, но тем не менее нашел в себе силы промолчать — видимо, он хотел замять этот инцидент. Тем более что не правы были оба противника.
— Так кто же я, шэни дэда? — истерически крикнул Отари, срываясь на грузинский мат — мол, я твою маму трахать хотел.
— Что ты сказал? — тихо, но с явной угрозой спросил «смотрящий», не поверив своим ушам.
Путая грузинские и русские ругательства, Отари заорал:
— Шэни дэда мовтхэн! Я имел твой семейный альбом! Я имел тот гвоздь, на котором висит фотография всех твоих родственников! Я имел…
Он не успел договорить: на голову его опустилась шахматная доска. Спустя мгновение на Отари посыпался град ударов: в шею, в ухо, в подбородок, в темя, в грудь, в живот…
Последний удар, в висок, заставил Шенгелая потерять сознание, и темные воды беспамятства сомкнулись над ним.
Отари пришел в себя лишь на следующий день и, очнувшись, весьма удивился тому, что еще жив.
Руки были непривычно тяжелыми, непослушными, какими-то чужими. Страшно болела голова, тело ломило от ссадин, ушибов и гематом, расшатанные зубы, казалось, вот-вот выпадут из десен.
Шенгелая с трудом разлепил набухшие кровью веки. Белый потолок в причудливой паутине тонких трещин, зарешеченные окна с занавесочками, ровные ряды кроватей с серыми казенными одеялами, под которыми угадывались контуры человеческих тел, капельница на штативе…
Это была так называемая «больничка» — медсанчасть следственного изолятора. В одном большом корпусе размещались и отделения, и ординаторская, и процедурная, и операционная. По сравнению с привычной «хатой» отделения выглядели цивильно, но решетки на окнах напоминали, что это все-таки тюремные камеры.
Окончательно оклемавшись еще через пару дней, Отари стал осматриваться. Он уже отвык от нормальных условий, и потому увиденное приятно впечатлило его.
Кровати, стоящие в один ряд, радовали глаз чистым бельем, а отсутствие второго и третьего ярусов открывало непривычно много пространства. Пайка тоже была сносной — не в пример вонючей баланде в общей камере, отведать которую наверняка отказалась бы и колхозная свинья. Впрочем, Шенгелая не притрагивался к казенной пайке — продукты регулярно доставлялись ему с воли.
Народу в «больничке» было немного. Большинство составляли арестанты, пострадавшие, как и сам Шенгелая, в тюремных драках. Человек пять или шесть лежали с огнестрельными ранениями, это были бандиты, привезенные в сизо прямо с разборок. Несколько человек лечились после мусорских «прессовок» — таких арестантов привозили из отделений милиции.
Но главными пациентами, конечно же, были воры в законе: Петр Козлов, по кличке Петруха, и Николай Зыков, более известный как Якутенок. Жулики вели замкнутый образ жизни, не общаясь практически ни с кем из обитателей палаты. Естественно, оба «законника» пользовались непререкаемым авторитетом. Никто из персонала никогда не повышал на них голоса, и казалось, что «вертухаи» и «лепилы», то есть врачи, стараются в присутствии воров не делать лишних движений.
Воры разнились от основной массы арестантов даже внешне: и Петруха, и Якутенок носили огромные православные кресты из какого-то черного дерева. Шнурок, на котором носили символы веры, по тюремной инструкции был запрещен, потому что мог использоваться в качестве удушки, но никто из режимной части никогда бы не решился попросить паханов снять кресты.
Да и у кого тут, в сизо, могла бы подняться рука на «законников»?!
Большую часть времени Петруха и Якутенок тратили на то, чтобы писать «малявы» и читать ответы на них. Для воров больничная палата стала своеобразным штабом, куда сходились все нити теневой власти «Матросской тишины». Глядя на Петруху, Шенгелая невольно думал, что этот человек наверняка принял участие в его судьбе, заявив в «маляве» Гураму, что Отарика нельзя считать за вора.
Однажды, проходя мимо кровати, на которой лежал Якутенок, Отари почувствовал на себе холодный, пронизывающий взгляд, от которого ему стало не по себе. Дойдя до своей койки бочком, «апельсин» тихонько улегся, натянул на голову одеяло и, наверное, впервые в жизни подумал, что есть все-таки вещи, которые не купишь ни за какие деньги…
Шенгелая очень нравилось в больнице. К тому же возвращаться на «хату» для него было невозможно. Отари понимал, что Гурам не ограничится избиением: фраза о «семейном альбоме», сказанная Шенгелая прилюдно, требовала удовлетворения. За подобное оскорбление блатной имел все основания завалить обидчика. Тогда, в камере, жертве крупно повезло — в момент экзекуции на «хату» привели новенького, и «рекс» прекратил избиение.
А потому он должен был любой ценой пробыть на «больничке» до суда. Отари решил сделать все возможное и невозможное, чтобы выжить.
Впрочем, проблема решалась просто. Дав взятку врачу, Отари продлил свое пребывание еще на неделю. Затем еще на неделю…
Все произошло именно так, как и планировали Шенгелая и его адвокат.
Седьмого мая состоялся суд. Судья — пожилая, злобная, похожая на высушенную змею тетка, — хищно сверкая очками с бифокальными линзами, сообщила, что суд «считает возможным изменить меру пресечения на освобождение под залог двадцати тысяч долларов, которые следует внести на расчетный счет суда в рублях в соответствии с теперешним курсом Московской межбанковской валютной биржи». Под такой же залог был освобожден и Мамука: Шенгелая не мыслил себя без телохранителя.
Сорок тысяч долларов внесла фирма, подконтрольная Важе Сулаквелидзе, и вскоре недавние арестанты жадно вдыхали пьянящий запах свободы.
Вечер было решено провести в ресторане сообразно национальной традиции. Тем более что повод для застолья выглядел более чем серьезным. Собрались лишь самые близкие — Мамука, адвокат, родственники и, естественно, Важа Сулаквелидзе.
Выпитое подействовало на публику расслабляюще: когда за окнами зависла глубокая ночная тьма и предупредительные официанты зажгли бра, разговор стал более откровенным и раскованным.