– Вот так, Лобов, – говорила она мне. – Я не понимаю этих людей. Абсолютно не понимаю. Вот мои родители. Это же можно сойти с ума! Ты представляешь! Тысячи людей живут не имея понятия о Кортасаре. Представляешь, насколько ничтожно их существование?
Честно говоря, я этого не представлял. Будучи уверенным, что Вера и не слышала о таком писателе. Но ее существование я никогда не посмел бы назвать ничтожным.
– Я сразу себе сказала, Лобов. Никаких детей! Ну, разве что в далеком будущем. В самом далеком. Когда хотя бы 90% будет достигнуто.
А я почему-то легко мог представить Олю, окруженную тремя, а то и четырьмя ребятишками. Она непременно растолстеет, не без удовольствия подумал я.
– Оля, и ты никогда не обрежешь косу? – спрашивал я.
– Что? – не понимала Оля. – А-а-а… Косу, – и она пожимала плечами. При чем тут коса, Лобов. Хотя я знаю, что все эмансипатки были стриженными.
– Не стригись, Оля, – жалобно просил я ее. И мне почему-то при этом хотелось добавить слова Веры: «Это единственное твое достоинство». Но моего ума хватало чтобы промолчать. И я вновь уносился в свои мечты. Где прижимал Олю в какой-нибудь темной подворотне. И до крови искусывал ее пухлые губы. В общем, я по уши был влюблен. И она, как мне казалось. Тоже была далеко не равнодушна ко мне. Хотя ее все чаще шокировала мое слишком равнодушное отношение к окружающему миру. А особенно – к своему будущему. Видимо, это и повлияло на наши дальнейшие отношения. И случилось это 1-го сентября. Когда я ее за руку, как маленькую притащил в наш класс. И посадил рядышком с собой. С этого дня ее интерес ко мне стал резко падать. Наверно потому, что возрос интерес всех ребят нашего класса к ней. Именно потому, что Оде посчастливилось стать новенькой. А новенькое всегда приятней на вкус. Даже, если оно не вкусно.
Со школы мы уже шли втроем. Я, Оля и Вовка Пьянов, ярый любитель экэестенциализма. И такой же строитель яркого будущего. Шансы мои упали до нуля. И я уже начинал искренне жалеть, что так мало уделял внимания современной зарубежной литературе. Про которую они без конца мололи. Начисто забыв про существование моей скромной персоны.
Возле Олиного подъезда я протянул ей желто-красный кленовый лист. И неестественно посвистывал какую-то неопределенную мелодию. Изображая беспечного парня.
– Олька, давай сходим в музей, а?
Оля с недоумением покосилась на кленовый лист. И даже к нему не притронулась. И глядя почему-то на него, а не на меня. Ответила, чуть откашлявшись.
– Лобов… Понимаешь, Лобов, – и она запнулась. – Пьянов мне сказал, что у него богатейшая библиотека зарубежного экзистенциализма. Ты же знаешь… Я от них без ума. Жаль… Мне очень жаль, что ты к ним остался равнодушен.
Кленовый красно-желтый лист качнулся в моей руке. И низко поклонился на прощанье Оле.
Дома я, лежа на поду, изучал потолок. И бубнил себе под нос какую-то прилипшую мелодию. Пожалуй, хуже мне никогда не было. И вообще кроме потолка я в тот день ничего не помню. Помню, что на потолке были трещины. Водяные подтеки. Я плохо помню, как я встал и вышел на балкон. И почему-то стал срывать последние осенние цветы, которые Вера называла услады. Я насобирал целую охапку этих пахучих цветов изумрудного цвета. А потом я не заметил, как очутился возле единого дома. И бросил цветы возле ее квартиры. И почему-то стал топтать со всей силы ногами. Они лежали на дырявом половичке. Истерзанные, испорченные изумрудные цветы. И очень сладко пахли. И мне почему-то вспомнилось, что именно так пахла Вера, когда я с ней танцевал, и я позвонил в дверь. И бросился вниз по лестнице. А потом не помня себя долго сновался по улицам. И наконец-то где-то около полуночи очутился в беседке.
– Успокойся, старик, – услышал я отчетливо единственную фразу Кита. А потом не слышал ни единого слова. Он, по-моему, что-то болтал о Вере, море, экзистенциализме и Олиной косе. Но подробностей я не слышал. И не запомнил, как очутился в своей квартире. На своем диване. И от усталости закрыл глаза…
И если бы утром не затрезвонил оглушительный звонок. Пожалуй, меня бы ждало будущее полного кретина. Но судьба распорядилась иначе. Она не позволила губить мою жизнь в безумной безответной любви, И никто так не умел распоряжаться судьбой, как Вера.
Утром она ворвалась в комнату. И за ней, как всегда, чуть смущенный, плелся мой красавец и умница отец.
– Боже! – всплеснула руками Вера, едва заметив меня. – Боже! Проспать такое утро могут только полные кретины!
– Я кретин, Вера, – безропотно согласился я.
– Ты слышишь, Лобов! – обратилась она к моему отцу, – Лобов, ты слышишь! Твой сын стоит на краю гибели!
– Лежит, Вера, – поправил ее отец.
Но Вера его не собиралась слушать. Она подскочила ко мне. И стала лихорадочно тормошить.
– Боже! И синяки под глазами! Лоб, ты совсем без нас опустился, Лоб!
Отец крепко обнял меня. И посмотрел в глаза.
– Костя, что-нибудь произошло?
– Ничего, – пожал я плечами. – Разве что наступила осень.
– Осень! Какая прелесть – осень! – и Вера причмокнула языком. – Лучшее время года. Да, Лоб?
По-моему, для Веры все времена лучшие. Но я ей не возражал.
И только тут я заметил, насколько шел Вере загар. Она еще больше напоминала шуструю шоколадную обезьянку. И в ее глазах прыгали шоколадные чертики. И от нее пахло морем, персиками, пальмами, папуасами и еще черт знает чем. К никогда не слышал, чтобы так вкусно пахла женщина. И я невольно вспомнил дорогие духи Оли. И меня замутило. И я, чтобы перебить неприятные воспоминания. Стал, как гончая псина, жадно обнюхивать Веру со всех сторон.
– Ты что, Лоб? – Вера непонимающе крутила головой. – Ты что делаешь? Или ты напал на след преступника, Лоб?
– Преступницы, моя славная девочка, – рассмеялся отец.
– Никто за всю жизнь не способен совершить столько преступлений, сколько ты совершаешь за одну… – и отец смущенно запнулся на слове «ночь». Вновь, словно впервые заметив меня. А я в свою очередь заметил, что он помолодел лет этак на десять. И уже скорее годился мне в старшие братья, чем в отцы.
Вера забросала меня персиками и ракушками.
– Слышишь, Костя, – и она приставила к моему уху огромную ракушку. – Слышишь? Шумит! – торжественно объявила она, впиваясь острыми зубками в сочный персик. И по ее подбородку растеклась мякоть. И я не выдержал. И лизнул этот сладкий сок на ее загорелом лице.
Отец погрозил мне пальцем. А Вера заговорщицки подмигнула.
– Интересно получается, – не унималась восхищаться она.
– Еще два часа назад я была в лете. И даже купалась от жары в море. А сейчас мы попали прямо в осень, под проливной дождь. Словно разные планеты. Словно не одна земля. Вы с какой планеты, Лобовы?