Читать интересную книгу Кубатура яйца - Виталий Коротич

Если бы я жил в США постоянно, то, очевидно, тоже б не многое о нашей стране знал. Откуда? В газетах (даже очень солидных) единственной информацией из СССР в многостраничном номере может оказаться сообщение о том, что такая-то жена американского дипломата в Москве выписывает питание для своей маленькой дочки из Голландии.

Или: милиционер остановил на улице американского подданного мистера Смита и сделал ему какое-то замечание.

Или: шибко популярному среди западных журналистов «диссиденту» такому-то отказано в приеме в Кремле. И так далее.

Я убежден, что все упомянутые события (если их за события считать) могли случиться. Но, становясь единственной информацией из нашей страны за день, они приобретают звучание несоразмерное, и, естественно, меня вопрошали, как же там щелкают беззубыми челюстями советские детки, лишенные голландских харчей; как же быть американским туристам, если милиционеры хватают их на каждом шагу; как же это так, что в Кремле никого не принимают.

То, что значительная часть американской прессы застыла именно на таком давно осмеянном мыслительном уровне времен «холодной войны», чести ей не делает. Я нарочно сказал здесь не «американская пресса», а «часть», ибо сам давал интервью нескольким газетам, выступал по радио. Когда у журналистов в штатах Висконсин или Канзас я спрашивал нечто вроде «Как же вы это так — и не стыдно?» — мне отвечали: «Мы в Москве корреспондентов не держим, информацию о вас получаем централизованно — с аккредитованной у вас публики и спрашивайте…» «Спросишь с них, как же!» — говорил я сам себе, даже не обижаясь уже, а удивляясь, что во времена, когда космические корабли стыкуются на орбитах, а по Луне разъезжают электромобили, знание о жизни на огромной части земного шара пребывает у большинства американцев на вполне доколумбовом уровне.

Не я первый пишу об этом и очень боюсь, что не я последний. Довелось мне встречаться с множеством умных американцев, которые не хуже меня понимали, что, хочет этого кто-нибудь или не хочет, завтрашняя планета должна быть такой, где разные народы будут мирно жить рядом; вариант сообщества, шесть десятилетий назад предложенный нашей страной, нагляден. Можно не любить его, можно не принимать, в конце концов, но ложь и дезинформация никогда не принадлежат к достойным методам выяснения отношений.

Биография Америки очень сложна. Представители множества наций, рассеявшихся по США, ищут свое место на свете, и скрываемый от них советский опыт не становится менее убедительным от утаиваний.

Исподволь, незаметно людей можно приучить ко всему. Совершенно бесспорно, что советский школьник знает о Соединенных Штатах много больше, чем американский студент знает о СССР; но, рассказывая о том, кто, чего и сколько издает у нас об Америке или из американской литературы, я ловил себя иногда на ощущении, что некоторые мои слушатели воспринимают все эти речи как аргумент для утверждения в своем патриотическом неведении.

«До чего же мы интересные! Все знают нас и читают! Вот будете вы интересны — и вас почитают…»

Но таких мастодонтов было, к счастью, не много.

Интересовались либо вечными материями (третьекурсник Гэри Рой написал по-русски во вполне грамотной контрольной работе: «Я просто современный человек. Я искатель мудрости»), либо конкретными темами, как Джон Уайт. Джон, чернокожий студент, посещал мои занятия в Лоуренсе; фамилия у него была странная — Уайт, — очевидно, один из плантаторов несколько веков назад позабавился, дав его предку фамилию-кличку Белый.

Джон Уайт был похож на многих черных студентов, которых я видел ежедневно, — копна волос с мелкими пружинками прически «афро», в которую после лекций можно втыкать шариковую ручку (так студенты и делают), большегубое лицо выходца из Африки…

Оказалось, что не из Африки. Отец Уайта — армейский офицер, образованный человек — служил в Западной Германии и там женился на немке. Двадцать пять лет назад у белокурой и белокожей мамы родился мальчик, которого нарекли Джоном. Он рос среди немецких детей и начал учиться в немецкой школе. Когда отец вышел в отставку, семья Уайтов переехала в США и поселилась на тихой ферме Среднего Запада. Джон работал на фермах, трудился, выпекая булочки в здешней пекарне; приобрел некоторую материальную самостоятельность и пошел в слависты.

«Почему, Джон? — спросил я. — Что тебя привлекло к советской литературе? Как ты решаешься стать первым чернокожим славистом в Соединенных Штатах?»

«Это правда, чернокожих славистов у нас нет и специалистов по советской литературе не много, — ответил студент. — Но еще в Германии меня заинтересовала ваша культура и ваша жизнь. Чернокожие студенты не очень любят меня: я ведь неведомо кто — полунегр-полунемец. А я говорю, что надо бы им подучиться, как у вас живут и работают русские и нерусские вместе, — вы же Союз, правда? Прав я, что хочу побольше узнать о вас? Мне ведь надо…»

Конечно же я считаю, что все принявшиеся за изучение советской культуры глубоко правы. Надо быть оптимистом, вчера еще в США несравнимо меньше студентов стремилось к углубленному знанию о нас. Когда девять лет назад я сюда приезжал впервые, абсолютное большинство моих американских знакомых даже не догадывалось, что в Советском Союзе есть культуры, творящиеся на других языках, кроме русского. Сегодня для них откровением было уже то, что наша литература создается на семидесяти шести языках, и слушатели записывали к себе в тетрадки названия хотя бы первых по массовости десяти — двенадцати из них. Даже элементарные сведения о литературах Украины или Грузии, Латвии или Казахстана воспринимались с такой благодарной заинтересованностью, что я мог быть только признателен тем университетским профессорам, которые организовали мои выступления, и тем студентам, что ощутили потребность в них.

Все мои впечатления от собственных литературных вечеров в США находятся на перекрестке радости от встреч с людьми заинтересованными и добрыми — с шумными аудиториями, друзьями, которых рад буду видеть у себя дома, и обиды за то, что столько злости и лжи выстроилось высокими стенами между народами наших стран.

Я вообще уверен, что любой народ сам по себе не бывает злым или добрым, шовинистическим или равно любящим всех. Душевное устройство нации социально, и чтобы в американцах — многоязыких и мультитрадиционных — воспитать неуважение к какому-либо народу, надо очень долго и очень гадко стараться.

Скажу чистую правду: привыкнув в Америке скорее к национальному безразличию, чем к шовинизму, я очень болезненно ткнулся в этот самый шовинизм в городе Медисоне, столице штата Висконсин.

Выступил я в Медисоне на двух творческих вечерах, встретился с самыми разными аудиториями, походил немного в поэтах-профессорах неизвестных моим студентам литератур и, выяснив примерный крут вопросов, радовался преодолению пропастей взаимного отчуждения, вырытых между нашими странами весьма усердными и умелыми канавокопателями. Тем обиднее огорошил меня громко заданный — выкрикнутый — вопрос: «Почему все украинцы антисемиты?»

Поскольку я сам украинец, то чувствовал себя оскорбленным сразу несколько десятков миллионов раз. Попробовал ответить тотчас же, что не понимаю и не принимаю вопроса, а дома у себя с одинаковой энергией даю по физиономии мерзавцам, изощряющимся на тему о том, что все грузины торгуют мандаринами и вином в розлив, все русские хлебают лаптями щи, а все евреи взяточники и жулики.

Шовинизм мерзок в любой стране, а в моей он побежден революцией и наказуем по закону, я сказал об этом. Но вопрос был повторен так, будто я имел дело с глухим: «Почему все украинцы антисемиты?»

Человек, задавший вопрос, перечислил места еврейских погромов, случившихся в царские времена, рассказал очень громким голосом — не мне, на аудиторию — о Петлюре, Махно, Бандере. Даже Бабий Яр был упомянут как место избиения евреев в столице Украины, а памятник, всенародно возведенный в Бабьем Яре, обвинен в том, что на нем нет надписи об уничтожении евреев в Киеве. Человек рвался проверить документы у мертвых; он не слушал, когда я пытался рассказать о подлой царской черте оседлости, о классовости преступлений против наций, о собственном отце-украинце, арестованном гестаповцами в Киеве, о евреях, которые прятались в украинских домах — и в нашем, — потому что враг был общим и никогда не было большего преступления, чем натравливание нации против нации. Говорил я о Бабьем Яре: о советских военнопленных, партработниках, партизанах всех национальностей, поставленных под одни пулеметы с евреями. Попытался даже рассказать о киевлянине Шолом-Алейхеме и о том, скольких еврейских поэтов переводил я на украинский язык. Человек перебил меня и повторил свой вопрос с упрямством кукушки из ходиков: «Так почему все украинцы антисемиты?»