Рассуждая так, глава правительства прежде всего пытался защитить интересы крестьянства, оградить его от возможной новой продразверстки, иных грядущих напастей. Потому-то он и не сказал о наиважнейших иных статьях советского экспорта, вот уже пять лет приносивших в казну государства весьма немалый доход, гораздо больший, нежели зерно: о нефти, пушнине, наконец, о золоте и платине – самых идеальных расчетных средствах, более надежных, нежели твердая валюта.
Окончательно определить источники финансирования индустриализации должно было выступление А. И. Микояна, наркома внешней и внутренней торговли с августа 1926 года. Уж кому, как не ему, следовало знать реальные возможности советского экспорта – какие именно товары сколько приносят дохода, каков зарубежный рынок, на что страна может там рассчитывать.
Однако начал Микоян с иного. Единственный из всех выступивших на съезде, он не побоялся повторить прогноз Преображенского, честно и откровенно предупредил аудиторию о тех трудностях, которые ожидают население страны. О трудностях, коренящихся во все еще не решенных экономических проблемах:
«Товарный голод, расхождение промышленных и сельскохозяйственных цен, расхождение цен мировых и советских, аграрное перенаселение и безработица, узость собственной сырьевой базы индустрии, соотношение между легкой и тяжелой индустрией, отсталость зернового хозяйства в товарных районах, слабость экспорта, валютные трудности и недостатки средств для желательного темпа социалистического строительства…
Эти основные хозяйственные диспропорции, – сделал нарком вывод, – резко отражающиеся на переживаемой конъюнктуре, будут определять характер хозяйственной жизни на всем протяжении пятилетки».
Лишь затем он популярно объяснил в массе неподготовленным депутатам – полуграмотным рабочим и столь же малограмотным партийным работникам:
«Экономические сношения нашей страны с мировым рынком и с мировым хозяйством идут по трем основным линиям, по трем руслам. Первая линия – это концессионное привлечение иностранной техники и иностранных капиталов в наше хозяйство. Вторая линия – это привлечение технической помощи и третья линия – товарооборот между СССР и мировым рынком и привлечение иностранных капиталов во внешнюю торговлю»[41].
По логике далее Микояну следовало бы детально разобрать преимущества и недостатки каждой из «линий», оценить их перспективы с точки зрения обсуждаемого плана индустриализации. Однако о концессиях он практически умолчал, видимо решив не затрагивать ту сферу, за которую еще месяц назад всю ответственность нес Троцкий – председатель Главного концессионного комитета при СНК СССР с мая 1925 по ноябрь 1927 года. Микоян ограничился простой констатацией слегка негативного характера: «Концессионная политика, вы знаете, не дала тех результатов, которые нами предполагались». Столь же кратко остановился он и на второй «линии»: указал только, что в минувшем экономическом году за покупку чертежей, патентов, за технические консультации пришлось уплатить около 3 миллионов рублей, а в наступившем году эта цифра должна удвоиться.
Перейдя к внешней торговле, нарком явно не случайно повторил главную мысль Рыкова: «Мы можем поднимать наше хозяйство на индустриальной основе и строить социализм лишь при условии, если мы – в особенности на первых порах – будем ввозить достаточное количество машин и сырья для того, чтобы поставить собственное производство средств производства. Но ввозить можно только на деньги, вырученные от экспорта, ибо у нас нет ни больших запасов золота, ни заграничных займов. А так как экспорт наш отстает, то мы не удовлетворяем нужд страны в импорте»[42].
Не довольствуясь столь красноречивым признанием экспорта чуть ли не единственным источником финансирования индустриализации, Микоян, опять же вослед Рыкову, в своих прогнозах не стал особенно полагаться на возможности вывоза хлеба. Он так пояснил свое видение проблемы:
«Этот год будет у нас трудным годом, ибо хлеб почти выпадает из экспорта и будет вывезен в очень малом количестве. Поэтому нужно все силы напрячь, чтобы поднять другие статьи экспорта. Мы должны привлекать для экспорта каждую мелочь, не брезгуя ни десятками, ни сотнями тысяч рублей. Только этим путем мы поднимем экспорт. А инициатива и факты показали, что возможности у нас громадные. Мы должны привлечь наших работников, должны поставить себе задачей поднять экспорт во что бы то ни стало, ибо это означает ввоз оборудования и сырья для нашей промышленности. Усиление экспорта должно явиться вопросом большевистской чести для наших работников. Уметь при трудностях, при нехватке поднять экспорт, расширить это узкое место и открыть пути и простор для роста нашего народного хозяйства – вот в чем задача!»[43]
И все же призыв Микояна – не только наркома внешней и внутренней торговли СССР, но и члена Политбюро ЦК ВКП(б), человека, дошедшего почти до вершины власти, – пока оставался всего лишь благим пожеланием, до последнего дня работы съезда, до 19 декабря, когда и была принята резолюция о директивах по составлению пятилетнего плана развития народного хозяйства страны – документ весьма неопределенный, противоречивый по сути.
С одной стороны, он одобрял саму идею «левых» и Преображенского о необходимости ускоренной индустриализации; но с другой стороны, делая явную уступку интересам «правых», резолюция предлагала нечто иное: «Следует исходить не из максимума темпа накопления на ближайший год или несколько лет, а из такого соотношения элементов народного хозяйства, которое обеспечивало бы длительно наиболее быстрый темп развития».
Более определенно возобладала позиция «правых» в отношении источников финансирования индустриализации. И крестьянство, и новую буржуазию, нэпманов, решили пока не душить сверхналогами, а ограничиться для нужд развития экономики поступлениями прежде всего от экспорта. «Необходимо строить план внешней торговли с обязательной установкой на активный баланс»[44], – категорически требовала резолюция.
Утверждение «директив» по составлению пятилетнего плана, вернее, пока всего лишь его идеи, голой, ничем не наполненной схемы – в нем отсутствовали наиважнейшее, реальные цифры, конкретные будущие стройки, – неожиданно породило невиданный ранее энтузиазм. Индустриализация и то, что она должна была принести с собой, внезапно обрела десятки миллионов горячих и искренних сторонников.
Для всех без исключения большевиков, как «левых», так и «правых», выполнение плана означало свершение великой миссии, взятой ими на себя при вступлении в партию, претворение в жизнь заветов учителей – Маркса и Ленина, продолжение дела, начатого революцией 1917 года.
Для беспартийной, далекой от политики интеллигенции пятилетка означала скорее продолжение дела Петра Великого. Она позволяла возвратить отброшенную на несколько столетий назад татаро-монгольским игом, изолированную от западных соседей и всего мира православием страну в лоно европейской цивилизации, покончить с затхлым, провинциальным бытом, нравами, коренящимися в Средневековье и практически не затронутыми революцией.
Для исповедующих твердую государственность – и старых монархистов, националистов, и новоявленных евразийцев – пятилетка облекала в явь мечту о Третьем Риме.
Для крестьян, включая и вчерашних, недавно перебравшихся в города, ставших там рабочими, служащими, даже партийными работниками, пятилетка сливалась с проповедовавшейся христианством легендой о грядущем тысячелетнем царствии божьем на земле, в поисках которого не раз снимались с места целыми деревнями, устремлялись в неведомый путь ради достижения если не завтра, то хотя бы послезавтра, через год, земли обетованной. Для кого – Беловодья, для кого – града Китежа…
Теперь дело оставалось за «малым». Предстояло следующее:
отобрать из семи имевшихся у правительства два наиболее приемлемых варианта плана; их опубликовали только 15 декабря 1928 года;
выбрать, тщательно просчитав возможности страны, один из двух вариантов – минимальный или оптимальный; сделали это на расширенном заседании СНК и СТО СССР несколько позже, 26 марта 1929 года;
утвердить избранный – им оказался оптимальный, то есть максимальный – вариант плана; за него единогласно проголосовали на V съезде Советов СССР в мае 1929 года.
Но осуществление пятилетнего плана, вошедшего в историю как первый, почему-то начали отсчитывать с 1 октября 1928 года. Ну а подготовку, вернее, накопление валютных средств для претворения его в жизнь начали гораздо раньше; летом 1927 года, еще до созыва XV съезда партии, почти сразу после доклада Куйбышева и резолюции IV съезда Советов СССР, потребовавшей «в относительно минимальный исторический срок нагнать, а затем и превзойти уровень индустриального развития передовых капиталистических стран»[45].