за собой, и затем в темноте стали подниматься по узкой винтовой лестнице. Она вела в слабо освещённый коридор; из него мы прошли в комнату, освещённую висевшей на потолке лампой.
В этой комнате стояла кровать, на которой лежал труп. Незнакомец отвернул лицо и хотел, по-видимому, скрыть слезы. Он указал на кровать, велел мне хорошо и скоро исполнить своё дело и опять вышел за дверь.
Я вынул нож, который, как врач, всегда носил при себе, и приблизился к кровати. От трупа была видна только голова, но она была так прекрасна, что мною невольно овладело искреннее сожаление. Темные волосы спускались длинными косами, лицо было бледно, глаза закрыты. Сперва я сделал на коже надрез, как это делают врачи, когда отрезают какой-нибудь член. Потом взял самый острый нож и одним взмахом перерезал горло. Но какой ужас! Покойница открыла глаза и тотчас же опять закрыла — она, по-видимому, только теперь с глубоким вздохом испустила дух. В то же время на меня из раны брызнула струя тёплой крови. Я убедился, что умертвил несчастную. Ведь было несомненно, что она умерла, так как от этой раны нет спасения. Несколько минут я стоял в страхе, смущённый происшедшим. Обманул ли меня Красный Плащ или, может быть, сестра была только в летаргическом сне? Последнее казалось мне вероятнее. Но я не смел сказать брату умершей, что, может быть, менее быстрый надрез разбудил бы её не умерщвляя, и поэтому хотел совершенно отделить голову; но умирающая простонала ещё раз, с болезненным движением вытянулась и умерла. Тогда мною овладел ужас и дрожа от него я бросился из комнаты. Но в коридоре было темно, потому что лампа была погашена. От моего спутника уж не было и следов, и я должен был в темноте наугад пробираться около стены, чтобы дойти до лестницы. Наконец я нашёл её и то падая, то скользя спустился вниз. И внизу никого не было, дверь была только притворена. Я вздохнул свободнее, когда оказался на улице, — ведь в доме мне стало совсем страшно. Пришпориваемый страхом, я побежал в своё жилище и зарылся в подушки постели, чтобы забыть то ужасное, что я сделал. Но сон бежал от меня и только утром я опять приободрился и успокоился. Мне казалось невероятным, что человек, склонивший меня на этот нечестивый поступок, каким он представлялся мне теперь, выдаст меня. Я решил тотчас же идти в лавку к своему делу и принять, насколько возможно, беззаботный вид. Но увы! Новое обстоятельство, которое я только теперь заметил, ещё увеличило моё горе. У меня не хватало шапки и пояса, а также ножа. Я не знал наверно, оставил ли я их в комнате убитой или же потерял во время своего бегства. К сожалению, первое казалось мне более вероятным и, следовательно, меня, убийцу, могли найти.
В обычное время я открыл свою лавку. Ко мне подошёл мой сосед, как он обыкновенно делал это каждое утро, потому что был разговорчивым человеком.
— Эй, что вы скажете об ужасном происшествии, — начал он, — случившемся сегодня ночью?
Я сделал вид, будто ничего не знаю.
— Как, неужели вы не знаете того, чем занят весь город? Не знаете, что прекраснейший цветок Флоренции, дочь губернатора Бианка убита в эту ночь? Ах, я видел, как ещё вчера она такой весёлой проезжала со своим женихом по улицам; ведь сегодня у них была бы свадьба!
Каждое слово соседа кололо меня в сердце. И как часто повторялась моя пытка — ведь каждый покупатель рассказывал мне это происшествие и всегда один ужаснее другого, однако никто не мог рассказать так ужасно, как я сам видел. Около полудня в лавку вошёл полицейский и попросил меня удалить людей.
— Синьор Цалейкос, — сказал он, вынимая вещи, которых я хватился, — эти вещи вам принадлежат?
Я подумал, не отречься ли мне от них; но увидев через полуоткрытую дверь своего хозяина и нескольких знакомых, которые могли, пожалуй, свидетельствовать против меня, я решил не ухудшать дела ещё ложью и признал показанные мне вещи. Полицейский попросил меня следовать за ним и привёл меня в большое здание, в котором я скоро узнал тюрьму. Там он указал мне место заключения до суда.
Моё положение было ужасно, когда я в уединении стал раздумывать о нём. Мысль, что я убил, хотя и невольно, всё возвращалась. При этом я не мог скрыть от себя, что блеск золота омрачил мои чувства: иначе я не мог бы так слепо пойти в ловушку. Через два часа после ареста меня вывели из тюрьмы. Мы спустились по нескольким лестницам и затем пришли в большую залу. Там около длинного стола, покрытого черным сукном, сидели двенадцать человек, большей частью старики. По бокам залы возвышались скамьи, наполненные знатнейшими лицами Флоренции. На галереях, пристроенных вверху, густой толпой стояли зрители. Когда я подошёл к чёрному столу, поднялся человек с мрачным, печальным лицом. Это был губернатор. Он сказал собравшимся, что, как отец, он не может судить в этом деле и на этот раз уступает своё место старейшему из сенаторов. Старейший из сенаторов был по крайней мере девяноста лет. Он стоял сгорбившись, его виски были покрыты тонкими белыми волосами, но глаза ещё пылали огнём, а голос был силен и твёрд. Он стал спрашивать меня, сознаюсь ли я в убийстве. Я попросил его выслушать меня и без страха и внятным голосом рассказал то, что сделал и что знал. Я заметил, что губернатор во время моего рассказа то бледнел, то краснел, а когда я кончил, он с бешенством вскочил.
— Как, несчастный! — крикнул он мне. — Так ты ещё хочешь свалить на другого преступление, которое совершил из алчности?
Сенатор упрекнул его за это вмешательство, так как он добровольно отказался от своего права. Притом совсем не доказано, что я совершил злодеяние из алчности, ведь и по его собственному показанию у убитой ничего не было украдено. Мало того, сенатор пошёл ещё дальше. Он объявил губернатору, что он должен дать отчёт о прежней жизни своей дочери; ведь только таким образом можно решить, правду ли я сказал или нет. Вместе с тем он на сегодня отменил суд, чтобы познакомиться, как он сказал, с бумагами умершей, которые ему передаст губернатор. Я был опять отведён в тюрьму, где печально провёл день, весь поглощённый горячим желанием, чтобы открылась хоть какая-нибудь связь между умершей и таинственным Красным Плащом.
На другой день