Читать интересную книгу Смело мы в бой пойдём… - А. Авраменко

Вот уже четвертый день мы отрабатываем совместные действия с приданными нам испанскими подразделениями. Согласно приказу генерала Врангеля, из нашего полка созданы одиннадцать боевых групп. Меня назначили командиром 9-ой группы, в которую, кроме моей собственной роты, вошел еще один взвод танков и взвод разведки: семь БА-6 и четыре БА-20. Вместе с нами будет наступать моторизованный пехотный батальон, штурмовая рота фалангистов и два эскадрона кавалерии. Я уже перезнакомился с командирами испанцев и перезнакомил их с командирами своих взводов. Сейчас фалангисты уже третий час запрыгивают на броню, едут десантом и спрыгивают на землю. Пять минут паузы — все повторяется снова. Я сижу на башне своего «два-шесть», и тупо смотрю, как на поле, уже частично скрытом голубоватым выхлопом моторов, в сто первый раз повторяется одно и тоже: на броню, круг по полю, в цепь. Но, как говорил Суворов: «Тяжело в ученье — легко в походе».

Потом мы с майором Каольесом разбираем недостатки. Кавалерия плохо разворачивается, норовит вылезти вперед танков, пехотинцы — наоборот, держатся несколько далековато. Хорошо действуют только десантники. Их можно отпустить, но Каольес непреклонен и все повторяется сначала: на броню, круг по полю, в цепь…

По нашему батальону распространяются слухи. Говорят, что несколько наших и «кондоровцев» попали в плен к французам, которые отдали их зуавам. Про зуавов рассказывают страшное. Кое-кто из немцев помнит те чудовищные преступления, которые эти алжирские выродки творили во время великой войны. Я особенно волнуюсь: во время маньчжурской компании то же самое рассказывали о хунхузах «старого маршала» Чжао Цзолиня, и действительность оказалась страшнее самых страшных вымыслов. Я видел мешки, каждый из которых был набит частями тел: руками, ногами, головами, торсами… Во мне все переворачивается при этих воспоминаниях.

Слухи оправдываются. Меня вместе с комбатом и другими ротными вызывает замполит. Нас везут в Севилью, недавно освобожденную войсками Франко, ведут в морг городской больницы. Перед моргом замполит сообщает — французы прислали тела освежеванных пленных нам, а кожу с них — немцам. Мы входим в морг. На столах лежат какие-то бесформенные кучи мяса. Наш замполит, старается не глядеть на столы, но долг прежде всего, и он куда-то в сторону бубнит, что с русского истребителя, экипажа немецкого бомбардировщика и нашего танка живьем содрали кожу. Потом ломиками перебили руки и ноги, выкололи глаза и забили глотки землей и камнями.

Неожиданно я замечаю, что на каждом столе перед трупом лежит раскрытое, залитое кровью удостоверение. Точно какой-то бес толкает меня посмотреть, кто же из наших пострадал. Я точно знаю, что из моей роты никто не попал в плен, но… Волохов? Мазочек?!!! Лешенька Волохов лежит передо мной грудой мороженого мяса, точно говядина на бойне. В голове мерно звучит колокол. Я ничего не вижу: глаза застлало непонятной красной пеленой. Сильно сжимаю кулаки. Мне нужно добраться до них, до тех, кто осмелился сотворить такое. Я не могу отвести невидящего взгляда от останков. Замполит трогает меня за рукав:

— Соратник! Ты видел, что творят палачи Антанты. Иди и расскажи своим бойцам! Соратник, ты меня слышишь?

Я изо всех сил стараюсь ответить на то, о чем он говорит. Но мне удается выдавить из себя только одно слово, которое сейчас заполнило меня до отказа. Сейчас я не человек, сейчас я — «СОЧТЕМСЯ!»

Грохочет орудийная канонада. В воздухе свирепствуют соратники из бригады «Соколы» и союзники-немцы. На позициях республиканцев встают и опадают столбы вывороченной земли. Мы сидим в машинах. Водители держат руки на рычагах. У меня ноет внизу живота, как всегда перед атакой. Минуты тянутся с ужасающей медлительностью. «Давайте, ну давайте же», — бормочу я, словно заклинание. Время остановилось. Оно замерло для нас. Скорее, скорее, скорее! Ну, пожалуйста, скорее! Пусть рана, пусть даже смерть, только прекратите эту пытку бесконечного ожидания…

Ожило мое радио. Сквозь хрип и треск в наушниках прорывается голос Малиновского: «Буря, буря, буря!» Поднимаю ракетницу и стреляю в небосвод. Наверху распускаются три красных цветка, но я уже не могу их увидеть. Захлопнув люк и пихнув для верности ногой в плечо Щаденко, я рычу в ТПУ: «ПА-А-АШЕЛ!» Наш «два-шесть» срывается с места, и яростно завывая движком с грохотом устремляется вперед. Атака.

Нас трясет и бросает в стальной коробке, в которую, как сардины в банку, затолкнула людей злая воля войны. Мы мчимся сквозь передовые позиции республиканцев, врываемся в тылы, и устремляемся дальше. Дальше, дальше, вперед, за убегающими «пуалю». Одинокая противотанковая пушчонка пытается остановить нас, в последний раз в своей короткой жизни звонко тявкнув в нашу сторону. Я вижу, как мимо проносится огненный росчерк трассы, и зло матерю Рюмина, слишком медленно поворачивающего башню в направление выстрела. Рюмин шипит в ответ нечто нецензурное, и, рывком довернув башню, посылает в ту сторону осколочный снаряд. Я мгновенно досылаю второй, другой рукой умудряясь полоснуть из пулемета по позиции пушки. Нас проносит мимо, но, оглянувшись в кормовую щель, я вижу, как рассеивается дым у покосившегося «антитанка». Расчета не видно.

Мы идем вперед. Наступление развивается успешно. Противник пытается закрыть, залатать, заткнуть места прорыва, но фронт прорван сразу во множестве мест и нет времени прикрыть все направления разом. Навстречу моей группе брошен отряд французских танков. Полтора десятка небольших, старомодно выглядящих машин, которые еле ползут по полю, тычась в стороны, словно слепые щенки. Мы с разлету обходим их со всех сторон. Наши снаряды роем несутся к французам. У «лягушек» толстая броня, и то тут, то там в небо уходят сверкающие полосы рикошетов, но нас слишком много. Вот, ткнувшись в невидимую стену, замер первый Рено, вот зачадил второй, окутался дымом третий. В перископе я вижу неправдоподобно большого француза, выросшего прямо перед нами из клубов дыма. Мы быстро вгоняем один за другим четыре снаряда под башню вражеской машины. Глухой взрыв, и из щелей француза валит желтоватый кордитовый дым. Пальба стихла. Я останавливаю свой танк и вылезаю на башню. Время собирать камни.

Мы потеряли три танка, куда-то исчез один бронеавтомобиль. Испанские десантники снова лезут на броню, а из-за ближнего холма выкатываются грузовики моторизованной пехоты и тянется змея кавалерийского строя. Я жду, пока группа снова соберется вместе. Долить бензин, проверить масло, дозарядить оружие и — вперед.

Вылетев на гребень холма, мы мчимся вниз, туда, где стоят палатки защитного цвета. Французский лагерь? Это хорошо, просто замечательно! Танки и бронеавтомобили уже окружили палаточный городок, теперь к нам подтягиваются мотопехота и конница. Странно, что никто не пытается оказать сопротивление или хотя бы бежать. Я откидываю крышку люка и вылезаю на башню. Вот в чем дело: это не лагерь, а полевой госпиталь. На палатках — белые прямоугольники с красными крестами.

К моему танку не спеша подходит крупный человек в очках с погонами подполковника французской армии. Он поднимает руку и обращается ко мне на ломаном русском:

— Это есть медицинский госпиталь. Мы есть находить под Красный Креста защита быть.

Его самоуверенность и напыщенность поражает. Когда-то, в гимназии, я изучал французский:

— Y-a-t-il les zouaves dans le hфpital? (В госпитале есть зуавы? (фр.))

Он смотрит на меня такими глазами, как если бы вдруг заговорил мой «два-шесть». Затем берет себя в руки и твердо отвечает:

— Это не имеет значения. Все раненые находятся под защитой Женевской конвенции. Здесь нет боеспособных комбатанов.

— Ошибаетесь, любезный. Возможно, вам еще не сообщили о судьбе русских и немецких пленных, попавших в руки вашим дикарям. По этому я полагаю, что на зуавов не распространяется действие конвенции. Равно как и на тех, кто оказывает этим выродкам любую помощь. В том числе — медицинскую.

Я поворачиваюсь к своим десантникам. От грузовиков уже торопится переводчик — лейтенант Хорес. Я указываю на военврача:

— Убрать! Обыскать госпиталь. Найденных зуавов или сенегальцев доставить ко мне!

Он козыряет и выкрикивает слова команды. Солдаты оттаскивают врача в сторону и идут по палаткам. Рядом со мной останавливается БА-20 из которого выпрыгивает командир разведвзвода поручик Ковалев.

— Господин капитан, разрешите помочь испанским соратникам. За Волохова посчитаться…

Я киваю, и вскоре к испанцам присоединяются мои солдаты и офицеры. Хлопают несколько выстрелов, короткий женский визг… Француз рвется ко мне и выкрикивает:

— Вы ответите за это беззаконие! Цивилизованный человек не смеет так поступать с беспомощными ранеными…

— Себя и своих раненых вы, конечно, причисляете к цивилизованным людям, доктор? — я злюсь и это, видимо, заметно. Да как смеет этот француз, этот неандерталец так говорить со мной? Перед глазами окровавленный кусок мяса, еще недавно бывший «мазочком». — А хотите убедиться в нецивилизованности и дикарстве ваших подопечных? — я поворачиваюсь к своим машинам: — Парни! А ну-ка, притащите-ка мне десяток ходячих или медперсонал!