Долго раздумывать не позволяли средства. Жубур бросался из стороны в сторону в поисках места и каждый вечер возвращался домой с тем же, с чем и вышел. В айзсаргах он не состоял. Его родителям принадлежало лишь несколько метров земли на Мартыновском кладбище. Идти в полицию за свидетельством о благонадежности он никогда не собирался, а теперь, после знакомства с Силениеком — и подавно.
Выслать его из города не могли: он был уроженцем Риги, но и возможности существовать не давали. Призрак безработицы распростер над ним свои черные крылья. Тысячи людей коченели, хирели и просто гибли под их сенью.
Оставалось одно из двух: ехать в деревню на полевые работы или на торфоразработки. Рабочий сезон кончался уже через каких-нибудь полтора месяца; по крайней мере потом можно будет заявить, что честно выполнял указания Управления труда, — может быть, это даст кое-какие права на получение работы в Риге.
Жубур облачился в старый костюм, уложил в маленький чемоданчик бельишко и запер комнату.
5
Более мрачное и безотрадное место трудно было себе представить. Здесь человек даже в самые яркие солнечные дни не видел своей тени — так мертвенно черна была почва. Далеко-далеко тянулась однообразная болотистая равнина, и лишь кое-где подымались над ней карликовые деревца. У самой линии горизонта чуть виднелись серые, смутные очертания крестьянских домов; по другую сторону болота, за шоссе — чахлая березовая рощица.
По сточным канавам медленно текла густая, черная, как деготь, вода, покрытая маслянистыми ржавыми пятнами. И всюду сохли на солнце сложенные в большие и маленькие кучки кирпичи торфа. Высушенный и готовый к отправке торф хранился под четырьмя низкими длинными навесами.
На весь участок был только один экскаватор. Большую часть торфа добывали примитивным путем — при помощи лопат: в Латвии была дешева рабочая сила.
Теперь Карл Жубур целые дни проводил на болоте. В одних трусах, повязав носовым платком голову, он прокладывал в вязкой почве широкую и глубокую борозду. И рядом, и впереди, и позади двигались согнутые голые спины, лоснящиеся от пота. Шуршали лопаты, разбрызгивая во все стороны фонтаны грязи. Люди с ног до головы покрывались этой липкой грязью, она присыхала к телу, отваливалась, а коричневая жижа, стекая с груди и ног, разрисовывала кожу фантастическими узорами.
Работа была несложная и угнетающе однообразная.
«На что мне дан мозг?» — думал Жубур, в сотый и в тысячный раз повторяя одно и то же движение. Нагибался, нажимал ногой на ребро лопаты, отводил назад рукоятку и откидывал в сторону кусок торфа. И опять — нагнуться, нажать на лопату, и опять то же самое.
Руки у него покрылись мозолями, по вечерам отчаянно болели спина и плечо, но потом он привык. В первый день Жубур заработал лишь восемьдесят сантимов. Такое начало его обескуражило. На второй день он уже усвоил несколько простейших приемов, приобрел некоторую сноровку. Постепенно его дневной заработок достиг лата, но больше полутора латов ему не удавалось выгонять даже в самые удачные солнечные дни. Убедившись, что этого предела ему не перешагнуть, Жубур перестал стараться.
Кругом все было до того примитивно и убого, что замораживало в зачатке малейший порыв честолюбия или гордости. Поставив человека на самую нижнюю ступень производственного процесса, общество превратило его жизнь в голое физическое существование; затрата мускульной силы, усталость, потребность в пище и сне — вот и все, и из этого круга для него не было выхода. Один день ничем не отличался от другого, утро не сулило ничего нового. В этом месте чудес не знавали.
Спали рабочие в дощатых бараках, на голых топчанах, едва прикрытых тонким слоем сена. Ржаной хлеб, кипяток и суррогаты жиров составляли всю их пищу. Видавшие виды люди говорили, что в тюрьмах кормили не хуже и там по крайней мере не гоняли с самого утра на тяжелую работу. Свобода? Много ли радости в такой свободе, которая привела их на это болото, приковала к нему цепями безработицы и неизбывной нищеты!
По вечерам рабочие могли читать вчерашние газеты, но то, что происходило за пределами их болота, в большом мире, не имело к ним отношения. Там шла своя жизнь, но им не дано было участвовать в ней. Они были брошены сюда, чтобы выполнять незначительный заказ той жизни. Ум, знания, индивидуальность здесь не требовались. Здесь нужны были только руки, только определенное количество мускульной силы. И если бы, например, кто-нибудь из рабочих не умел читать, никогда не слыхал бы о железных дорогах, об электричестве, здесь, на болоте, он и не заметил бы, чем отличается от остальных людей — не заметили бы этого и другие.
«Вот к чему я готовился, вот для чего я учился, — с невеселой иронией думал Жубур, — вот как они ставят нас на свое место».
Эту мысль он читал на многих лицах. Преобладающим настроением здесь была безнадежность и грустная злоба. Постепенно люди здесь становились похожими друг на друга. Но не каждый обладал хладнокровием рабочей лошади, которая безропотно сносит удары кнута и укусы оводов.
Незадолго до Жубура на торфоразработки приехала молодая девушка, Ария Селис. Весной она окончила среднюю школу и собиралась поступить в университет. Полная самых радужных надежд, пришла она домой с аттестатом зрелости. Ей казалось, что самое трудное у нее позади, что она встала на ноги и может самостоятельно пробивать себе дорогу в жизни. У нее уже был выработан свой план: днем она будет работать, чтобы помочь матери прокормить и воспитать младшую сестренку и брата (отец у них умер), вечером — занятия на медицинском факультете. Через шесть-семь лет она станет врачом, получит интересную, полезную для общества специальность и возьмет на себя все заботы о семье. Но с первых же шагов Ария увидела, что для нее никто не припас места в жизни — даже самого маленького и скромного; ей везде твердили о безработице, о перепроизводстве интеллигенции. Наконец, ее взяли билетершей в кино, а через неделю хозяин вызвал ее к себе на квартиру и деловито, не смущаясь, предложил стать его любовницей. Ария выбежала от него, не помня себя от ужаса и негодования. Это был первый плевок в лицо, полученный ею от жизни.
После этого она сразу согласилась пойти прислугой в семью одного адвоката. Взбалмошная хозяйка смотрела на нее как на домашнюю скотину и считала себя вправе за двадцать латов в месяц не давать ей ни минуты покоя. Тяжело было девушке выносить ночные горшки, выполнять тысячи унизительных поручений, но она дала себе слово держаться. Худшее было впереди. Хозяйка уехала на несколько недель в Кемери лечиться серными ваннами, а адвокат решил, что на это время ее с успехом может заменить Ария. Он даже заранее объявил цену такой услуги — прибавка жалования и кое-что из гардероба в подарок. Опять ей плюнули в лицо.
После этого Ария очутилась на торфяном болоте, где люди лишались даже собственной тени. Сначала она думала, что закалится, привыкнет к тяжелой и однообразной работе, она докажет, что сможет прожить собственным трудом. Ни грязь, ни мозоли не испугают ее — все это несущественные мелочи, и потом это не навсегда.
Уже через несколько недель Ария затосковала. Взгляд ее потух. Она разучилась улыбаться, избегала разговоров с соседками по бараку и все глубже погружалась в какую-то угрюмую, не оставлявшую ее навязчивую мысль. Однажды утром подруги увидели в углу барака труп повесившейся Арии Селис.
Газеты об этом умолчали.
На рабочих конец ее произвел гнетущее впечатление. Карл Жубур несколько дней ходил с таким чувством, как будто в этой смерти чем-то повинен был и он сам.
«Да, приноравливаться к существующему порядку, терпеть его — значит мириться с судьбой Арии Селис и тысяч подобных ей молодых слабых существ, считать естественной их гибель».
Несколькими днями позже всех взволновал другой такой же случай. Один рабочий уехал на воскресенье в Ригу. Он не вернулся ни в понедельник, ни во вторник. И только в среду вечером кто-то прочел в газете, что возле Баластной дамбы молодой человек, по имени Ян Бридинь, решив покончить с собой, бросился в Даугаву. Причина самоубийства — неудовлетворенность жизнью.
Ян Бридинь и был тот рабочий, который не вернулся на болото.
«Малодушные и неверующие… — думал Жубур. — Вам казалось, что этот подлый порядок незыблем, что он никогда не изменится. Потому и не хватает у вас сил выдержать до конца. Да, жить такой жизнью — без веры в лучшее будущее, в наступление иных времен — невозможно. Но почему вы ограничиваете свой мир пределами собственной личности, почему измеряете все свои цели только собственными силенками? Знаю, по себе знаю, что это такое. Нет, одиночество — страшная вещь. Оно принижает человека, делает его жалким, беспомощным. Малейший ветерок валит его с ног. И как прав Силениек — надо раскрыть людям глаза, пусть они видят, что они сильны, что их сотни тысяч, миллионы, что у них одна цель, и надо только понять, в чем она…»