подружиться, не будь ты таким пустым, – продолжал он, чувствуя приближение чужой ненависти. – Ты, верно, это понимаешь – понимаешь собственную пустоту, – иначе бы не торчал вечно у всех на виду, ища внимания у толпы.
Тёмная фигура спрыгнула с лестницы, приземлившись рядом с ним. Пятнистая ладонь вертела какую-то белую палку, и Дитр понял, что это раскалённый добела прут, которому всемирщик не даёт терять теплоединицы. Прут не опалял его руки, не обжигал безвозвратно изуродованную кожу, и Ребус всякий раз кичился своей неуязвимостью, проверяя жертв на хрупкость. Повеяло жаром, и Дитр отпрыгнул от раскалённого прута, промелькнувшего прямо перед его лицом. Он сосредоточился, думая, как бы ему охладить железо, но тяжело было одновременно отбиваться и быть не-здесь.
Треснула другая труба, а за ней и стена очередной топки. Дитр выбежал на открытое пространство, где ни пар, ни угли не могли его достать. Лишь маньяк надвигался на него с зажатым в руке раскалённым прутом.
– Я не стану уродом, если меня обезобразить, Рофомм, – Дитр напряжённо ухмыльнулся, в очередной раз уклоняясь от обжигающего удара. – Как и ты не был красив даже с красивым лицом. Ты всегда был уродлив. Само твоё рождение было уродливо, – добавил он, подбираясь к болезненной точке.
И тут маньяк решил ответить:
– Всякое рождение уродливо, Парцес. Посмотрим же, что родится от тебя. Если родится.
Дитр на мгновение замер, чуть не пропустив очередной взмах прутом. Виалле в последнее время нездоровилось, неужто она… Неужто он знает?
И ему стало страшно. Ему стало ненавистней всей прежней его ненависти. «Если родится». Поэтому он не трогал Виаллу: он выжидал. И теперь Дитр знал, чего он выжидал, и ненавидел за троих – и за себя, и за жену, и за то, что растёт внутри неё.
Воздух всколыхнулся от ненависти тысячами холодных потоков. Вода в котлах обратилась в лёд, угли рассыпались от холода и даже звуки замерли в его немой ярости. Прут в руке Ребуса хрустнул как ветка и упал на землю, крошась остывшими осколками. Что-то телесное, чужое – то, что с хлюпаньем стучало ранее, вдруг замерло – и на площади стало одним дыханием меньше.
Труп упал на булыжник кулём из чёрного тряпья и длинных конечностей. Дитр потёр руки, которые почему-то замёрзли, плохо понимая, что произошло. Над губой защекотало, и он вытащил платок, вытирая кожу под носом. Платок окрасился кровью – и то была, как он думал, последняя капля крови в деле массового и серийного убийцы Рофомма Ребуса.
* * *
– Я думал, что так резко седею из-за всплеска всемирной силы, которая остановила сердце твари, – задумчиво произнёс он. – Но, похоже, это потому, что оно сидит во мне. Оно спало – долго, но однажды проснулось. И с тех пор я вижу сны, которые оно посылает мне. С тех пор у меня кошмар наяву.
Равиле было странно осознавать, как все могло бы быть. Наверное, ужасно жить в мире, который десятилетиями терроризирует всемирно сильный гнилец. Если он убивал людей пачками, наверное, и сама Равила недолго прожила в том времени, откуда взялся Парцес.
– А я? Я там была? – каким-то высоким голосом произнесла она.
– Недаром же тень начала с вами общаться. Были, и вы прекрасно себя чувствовали. У вас была отличная интеллектуальная связь с этим чудовищем. Правда, вы были военным врачом, а не душевником.
– Да уж, душевником я как раз решила стать из-за Рофомма, – протянула она. Ей много чего надо спросить у Парцеса о самой себе. Похоже, она многого о себе не знает – кем могла бы стать, как могла бы жить. Она, верно, та ещё паучиха, раз с ней на равных разговаривал террорист.
– Вам идёт, поверьте, – Парцес снова заулыбался как приятный человек.
– Да, мне тут неплохо, – хмыкнула она. – А вы будете ещё раз менять всё это? Время, судьбы, историю? И я вас не смогу остановить, даже если свяжу, верно?
– Нет, не сможете. Нет, не буду. Я встретил здесь человека, с которым можно договориться. Но я не рассказал ему, – Парцес кивнул на дверь, – всего. Сказал, что однажды помог его матери, спас её беременную от нищеты. Но не сказал зачем. А сделал я это затем, чтобы омм Ребус не вырос хронически озлобленным, ведь человеку его всемирной силы очень опасно быть озлобленным. Я не сказал, кем он мог бы стать и откуда я пришёл. Он думает, что я был тридцатипятилетним в годы упадка – знаете, дребежаз, бандиты в ярких костюмах, короткие платья, безумные танцы, нелепая живопись – а потом перескочил сразу сюда. И я не хочу, чтобы он что-то узнал, потому что он явно… не очень крепок душевно.
– А как вы тогда планируете с ним договориться? – Равила скептически поскребла под нижней губой.
– У вас есть душескоп, – просто ответил он.
* * *
Он, вообще-то, собирался идти домой один. Дома оставались запасы бодрящего порошка и вроде бы даже кулинарное вино, в котором Эдта раньше тушила ему жаб. Он не знал, что будет делать дома, так он себе говорил. Но Равила, что-то учуяв своим профессиональным нюхом, объявилась в дверях кабинета и велела взять с собой Парцеса.
– Если бы он хотел сбежать, он давно бы это сделал, – заявила она, без разрешения шарясь в его шкафу. – Пусть накинет кафтан вместо своей куртки, она уж очень приметная.
– Его узнают на улице, – вяло ответил Рофомм.
– Его не узнают на улице – ты сам видел, какие портреты давала пресса.
Когда журналистам давали инструкцию «размытого лица», иллюстраторы писали очень безликие портреты – так случалось, когда полиция не знала, что делать с определённой персоной, и не была уверена, что нужно, чтобы нарушителя узнавали на улице. Поэтому характерная – скуластая, красногубая и прямоносая – физиономия Парцеса превратилась в какое-то усреднённое эцесское лицо из антропологического руководства для полицейских курсантов.
– Узнает полиция, им-то точно дали нормальный портрет.
– Надень на него кафтан – примут за какого-нибудь типа с Серебряной Черты. Люди не видят лиц, они видят одежду. Помнишь, как ты надел сюртук, и к тебе все обращались «господин», а не «омм»? Пусть только на голову что-нибудь возьмёт, слишком странно контрастируют его волосы и лицо.
Равила пытается его контролировать, это и собаке понятно. Не вполне понятно, при чём тут Парцес, который был уже тут же – в дверях, ждал, когда ему дадут кафтан. – Не забудь чудовище, его здесь никто не будет кормить. И ларец с черепами.
– Я понесу, – сказал Парцес, завязывая кушак от кафтана. Парцес ростом был гораздо ниже Рофомма, но почти так же широк в плечах, поэтому можно было подумать, что он носит не мещанский кафтан, а более длинный, как любят богатые бездельники.
– Ну что