Читать интересную книгу Молитва Каина - Виктор Точинов

Попробовал внутрь сумки сунуться, одни лишь бумаги забрать, ан нет – замочек там, на вид никчемный, как игрушка дитячья, а с лету не открыть, не сломать…

Тут его заметили. Фузея грохнула, затем вторая. Так и ушел, ничего не взявши…

И мало что прибытка никакого, – еще и нож там оставил, не успел подобрать, с сумкой завозившись…

Потом-то понял: сразу надо было подымать, да кожу на сумке взрезать… Но по горячке не додумал.

Бежал спервоначалу, куда глаза глядят. Потом охолонул, левей стал забирать, к болотине. Едва ль по следу собак пустят, но кто знает. Не странника, чай, в степи за заячий полушубок прихлопнул, а двух солдат при службе и цельного ахсесора.

Под ногами зачавкало, отшагал по мокрости с четверть версты, потом опять на сухое место вышел.

Далеко ушел, заставы уж не видать и не слыхать. Решил остановиться, дух перевести, рану перевязать, та все еще кровила, но послабже. Нашел в кармане тряпицу, не особо чистую, но другой все одно не имелось, – обмотал кое-как.

Задумался: куда теперь? Места чужие, и ни единой звезды не видать, все за тучами, – не заблукать бы. Круг в темноте заложит, к заставе утром выйдет… Лучше уж на месте рассвета дождаться. Костерок бы запалить, невеликий, с бережением, – так даже огнива нет. Ничего нет… Одна лишь гирька на снурочке осталась.

Тут заметил: впереди непонятное что-то светлеется. Не мог взять в толк, потом все ж понял: костерок горит, понимающим человеком устроенный. Маленький, и в ямке разведен. Пламя со стороны не видать, но вблизи можно свет разглядеть, из ямы вверх выбивающийся.

Не пастухи костер жгут, и не ребятишки в ночном. Тем стеречься некого…

Стал подбираться сторожко, гирька наготове. Решил, что ежели один там кто – тогда тепло костерка ему сейчас нужнее, ичиги плохо воду держат, и после болотины в них хлюпало. И харчи, буде там найдутся, ему нужнее тоже.

А не один… Тогда поглядеть надо.

Один… И с лица вроде как знакомый…

Пригляделся: ну точно, тот ямщик-чухонец, с кем на станции они не сторговались…

Чухонец был степенный, в годах, изрядно старше названого Ивана. И здесь, в пустынных палестинах, у лиходейского потаенного костерка, смотрелся не на своем месте.

Гирька убралась в карман, стало любопытственно: каким ветром сюда чухну занесло? Вроде при деле состоял, а сейчас от людей таится, словно самый взаправдашний беглый. Может, какая подмога от чухонца случится?

Подошел открыто, окликнул.

Чухонец признал, пригласил к костерку. Там у него котелок с варевом булькал, – угостил. Жидковатая похлебка оказалась, и не пойми из чего, но на пару схлебали всю, прямо через край, когда поостыла, ложек не было.

Разговорились. У чухонца случилась беда – лишился воза с товаром, чужого. Не хотел в карантин, решил объехать заставу стороной, глухим проселком. Да и налетел на лихих людей. У тех, когда чума, праздник, – и в домах оставленных шуруют, и на дорогах озорничают пуще обычного. Отобрали воз с конями и поклажу, и прибили, ладно хоть не до смерти.

И как теперь расплатиться, чухонец не знает. Нет, он не в беглые решил податься. В мортусы. В трактире, где он горе заливал, болтали, будто большие деньги сулят тому, кто согласится трупы чумные подбирать да хоронить. Да только никто не соглашается, к чему все деньги, если сегодня ты, а завтра тебя крюком зацепят да к яме поволокут?

А он, чухонец, решил согласиться. Такие у него дела, что хоть в петлю лезь, хоть в бега подавайся, без денег никак… Но доподлинно все разузнав, передумал, и от чумных бараков ушел. Денег там не платят вообще никаких, ни больших, ни малых. Туда другим заманивают. По тюрьмам да острогам охотников ищут: кто доживет до конца службы, тот полное прощение получает, кроме тех, кто на государыню злоумышлял или в смертоубийстве повинен, таких в мортусы не зовут. И не только прощение: чистый пашпорт сулят, какое имя скажешь, то канцелярия и впишет. Иные соглашаются, но немногие: в чумной яме пашпорт тоже без надобности…

Услышав про новый пашпорт, названый Иван призадумался. Тот, где Белоконь вписан, теперь кровью замаран. Новый бы пригодился, в самый раз бы сейчас пришелся.

Но не токмо в новых бумагах дело, он и без них привычный… Но – привычный в своих местах, где людишек знает, пособить готовых… Здесь все чужие кругом, а за двух драгун и за ахсесора искать его будут рьяно, всюду будут искать, да только не в чумных бараках. Вон как драгуны даже от карантина шарахаются…

Выспросил у чухонца, как те бараки найти. Оказались они недалече, от заставы версты две, не более. Так даже лучше, под свечкой всегда темнее… Но по ночному времени те бараки не отыскать, заплутает, надо утра дожидаться.

Дожидались, толкуя обо всем, что под язык попадало.

Сначала он рассказал про войну и графский рубль, обидным образом пропитый.

Потом чухонец завел про случай из ямщицкой свой жизни, но про скушный. Названый Иван перебил, о чем-то спросив, разговор ушел в сторону и ненароком свернул на то место, где они сидели, на окрестности болотца с чухонским названием, тут же вылетевшим из головы, не для русского разумения оно оказалось.

Оказалось, костерок в ямке, неприметно, чухонец запалил неспроста, да не казенных людей опасаючись, бумаги-то у него в порядке. Стережется другого: силы нечистой, что на болоте здешнем издавна пошаливает.

Названый Иван согласно кивал: известное дело, хуже болот для душ христианских только церквы оскверненные да жальники позаброшенные, где люди нерусские зарыты, некрещеные. Кикиморы, небось, шалят?

Но здесь шалили не кикиморы.

Выяснилось, что была поблизости деревня чухонская, да не той чухны, к какой его знакомец принадлежит, не водской, с русскими людьми и одеждой, и обычаями схожей. Шумилаены там жили, белобрысые и рыбоглазые, потом сселили их куда-то, да не о том речь.

Так вот, у кузнеца тамошнего двойня народилась, а жена родами померла. Да и как не помереть, двоих рожаючи зараз, не по одному, не по очередке: младенчики-то сросшимися с утробе получились, да так срослись-перепутались, что не враз поймешь, что там где от которого.

Случаются такие уродцы изредка, но не живут, помирают быстро.

А этот, или эти, все никак не отойдут – пищат, ворочаются, хотя, понятно, никто с ними не нянькался, не обмывал, не пеленал, как в угол положили, так и лежат. Сильно живучие удались.

К ночи кузнец их писка не выдержал, он и без того от смертушки жены любимой не в себе был. В рогожный куль исчадия свои запихал, к болоту снес, к энтому самому, да и утопил, камень привязавши. До самого конца отродье трепыхалось, попискивало.

А болото тут невелико, но глыбкое. Порою мнится, что совсем без дна болото. Его ж потом, при царице Лисавете, засыпать затеялись, чтобы комары в дорожный дворец не летали, царский спокой не тревожили. Возили и щебень, и глину, и дрянь всякую многими возами, и он, чухонец, возил. Все в прорву уходило, а она как была, так и есть. Отчаялись, и другой дворец потом чуть поодаль строили, чтобы комары не долетали.

Вот и утопил кузнец потомство свое, диаволом помеченное, в бездонной прорве. Тут бы и истории конец, но она начиналась только.

Нехорошие дела на болоте начали твориться. То из ребятенков кто пропадет, а то и взрослый канет с концами, а иные возвращались, да странное рассказывали.

Болото – такое место, что нет, нет, да и возникнет там надобность. Даже если клюква не растет, а здесь не росла, все одно: то рогоза по зиме высохшего нарезать, овин покрыть, то мха набрать, щели конопатить, то еще что…

Ходили люди. И пропадать начали. А ребятенки-то и без нужды везде лазают… И тоже пропадали.

Меж шумилаенов слух пошел: дескать, перкела… У них ведь так – где что нечисто, так сразу перкела, энто вроде диавола нашего, что русского, что водского, – только на их рыбоглазый лад. Может, через то они от болота и съехали, может, и не сселяли их, дело давнее.

Не стало шумилаенов, а перкела не угомонился. И с русских деревень, и с водских прибирало болото жителей, кто поблизости к нему случался.

Да что там другие, он, чухонец, и сам тут кой-што повидал, когда с прочими засыпать болото ездил. Может, и приблазнилось все, да только вряд ли, сильно уж с явью схоже…

Рано утром случилось. Один он на возу к болоту приехал, так уж вышло, обычно-то пять-шесть повозок разом… А тут один. Разгружали и все в прорву сыпали кандальники, их поутру пригоняли, но чутком позже, подождать пришлось.

Ну он и слез с воза, поразмяться. И голос услыхал, жалобный такой, словно помощи кто кличет… Он туда, сквозь рогоз продрался, увидел, – и сомлел. Там вода начиналась уже, а из воды рука торчит, к нему тянется. Тонкая рука, небольшая, не мужицкая и не бабья, – или ребенка, или девицы молодых лет… Одна лишь рука, ничего более, словно глыбь кого-то уже с головой засосала, а он все вверх из последних сил стремится…