Читать интересную книгу Храм - Игорь Акимов

Нужно было найти укромное место и какие-нибудь доски, чтобы сделать костерок и ложе. Н пошел дальше. Но фреска не отпускала его. Думать он мог только о ней. Спиной он ощущал нечто, рождавшее потребность оглянуться. Как будто там — пока он этого не видит — что-то происходит. Надо обернуться резко, чтобы застать врасплох… Ему стало смешно: какие-то детские страхи и фантазии. Он все же повернулся — неторопливо, нарочито медленно. Естественно, на фреске ничто не изменилось. Но отсюда, с отдаления, он понял замысел художника. Черное и белое были неразрывным единством. Черное перетекало в белое, а белое — в черное; в черном зарождалось белое, в белом — черное. Так ведь это монада! — символ бессмертия, символ вечного возрождения энергии, игрушка-перевертыш: желаете? — получите объяснение смысла жизни; испытываете ужас перед перспективой могилы? — вот вам снадобье, гарантирующее душевный покой.

Если бы у Н были силы — он бы засмеялся, но улыбнуться он смог, и тут же забыл о фреске: банальности — по причине их пустоты — имеют счастливую способность исчезать из нашей памяти сразу и без следа.

На росписи он больше не глядел.

Он двинулся по периметру храма, заглядывая в притворы. И вдруг увидал огонек. Это была лампадка. Она еле теплилась перед иконой Богоматери, распространяя чад горелого масла. Здесь же лежал букетик бессмертника, несколько огарков хозяйственных свечей и толстая пластина самодельного войлока.

Н осмотрелся.

Не дует. И снегу не намело: над головой шатром парил каменный свод. Н был велик телом и не представлял, как сможет уместиться на этом войлоке, но когда положил под голову вещмешок — у него получилось. Он накрылся пледом и долго лежал, глядя на огонек лампадки. Просто лежал и глядел. Потом повернулся на другой бок — и встретился взглядом с черным ангелом. Ангел был далеко; в колоннаде, разделявшей их, клубился мрак, но фрагмент фрески с ангелом был виден отчетливо. Впрочем, Н смотрел не на ангела, а только в его глаза.

Ангел вышел из стены, прошел через колоннаду и присел рядом с Н.

— Вот ты и пришел, — сказал ангел.

Теперь, когда его лик был рядом, Н вспомнил наконец, где видел его: в ту ночь, над городом, в морге. Точно — это был он. Такой же прозрачный. Именно это занимало мое внимание, хотя я припоминаю, что уже и тогда он был черен, вернее — обуглен; как мне подумалось — какой-то страстью.

Н чувствовал необычайную легкость. Вот никогда бы не поверил, что умирать так легко. Почему-то я всегда полагал, что душа не отлетает на исходе жизни как перышко, как во сне, а вырывается с болью для тела, рвет по живому, — ведь навсегда разрывается нераздельное единство…

— Стоило ли вести меня в такую даль? — сказал Н. — Чем смерть в морге хуже смерти в храме?

— Не обольщайся, — сказал ангел. — Твой час еще не настал.

— Надо так понимать, что тебе известна моя судьба?

— Конечно. Я послал тебя. Я ждал тебя здесь. И ты пришел, когда тебе надлежало.

Н подумал.

— Я должен что-то исполнить?

— Храму настал час воскреснуть, и для этой миссии Господь выбрал тебя.

Несмотря на прозрачность, лик ангела был виден ясно. Что удивительно — он был неподвижен, и… как бы поточнее передать впечатление… вот! — он был лишен индивидуальности. Как будто на нем была маска. Но если рассудить — зачем ему для встречи со мной прятаться под маской? Значит, они таковы всегда? Впрочем, чему я удивляюсь, — ведь информация не имеет лица… Как жаль, подумал Н, что ангел существует всего лишь в моем воображении. Голограмма, посланная мне из иного мира… Опоздали, ребята, опоздали. Мои заботы позади…

Хотелось закрыть глаза и отключить мозг, но глаза и так были залеплены неподъемными веками, а тяжелый взгляд ангела удерживал сознание. Чего он хочет от меня?

— Я не управлюсь, — сказал Н. — Здесь столько работы…

— Не сомневайся. Это бесплодно и недостойно.

Если бы Н мог — он бы улыбнулся. О каком достоинстве говорит этот ангел? Разве можно взять что-нибудь рукой, которая уже наполнена? Смирение наполнило мою душу до последней клеточки. В ней не осталось места даже для любви. А такие фантомы, как достоинство… я уже и не помню, когда они покинули меня.

— Я постараюсь не разочаровать Господа, — сказал Н только потому, что ангел ждал от него этих слов. Внутреннее отторжение нарастало, и хотелось только одного: забыться.

— Под тобой тайник, — сказал ангел. Его голос стал жестче. Ну конечно — ведь он в моих мозгах, а потому и читает в моей душе, как по книге… — Возьмешь из него, сколько потребуется для дела. Потом вернешь.

— И вернуть нужно больше, чем взял?

— Ты понятлив.

— Это закон бизнеса.

— Помни главное: ничего не бойся. Пока ты исполняешь волю Господа — над тобой его десница.

— И ты будешь моим заступником?

— У каждого своя работа.

Прозрачность ангела стала нарушаться. Она не замутилась и не поблекла, но по нему словно пошла рябь. Очевидно, еще несколько мгновений — и он исчезнет. Оставалось спросить самое главное, но Н не мог выдавить из себя эти слова.

— Я знаю, что ты хочешь спросить, — сказал ангел. — Грех твой велик, но Господь давно простил тебя.

— Этот храм — эта работа — будет моим искуплением?

Ангел помедлил с ответом.

— Я думал… ты знаешь, что искупления нет.

VII

Еще с вечера что-то назревало в природе: все валилось из рук, пес забился в будку, там повизгивал и даже не выбрался, чтобы взять еду; беспокоились куры, корова стонала и не находила себе места, а ведь она на сносях, и Мария боялась как бы она не повредила плод. Мария как могла успокаивала корову, гладила ее, шептала в ухо ласковые слова; наконец уложила на солому, села рядом, обняла ее за шею — да так и задремала. Очнулась около полуночи — ее разбудил колокол. Звук был неторопливый, нарастающий; он приплывал словно из бесконечного далека, хотя до храма было рукой подать — метров двести, не больше. Звук жил долго — таял, таял, — и только когда совсем иссякал — возникал новый звук. Увидав, что Мария уже не спит, корова захотела встать, но терпеливо ждала, пока первой встанет хозяйка.

А потом пришла буря.

В невероятном лунном сиянии она надвигалась из степи грохочущей черной стеной, полыхая изнутри, как тлеющие уголья, непрерывными молниями. Это был конец света. Мария стояла возле окна, вцепившись в подоконник, забыв от ужаса, что нужно молиться. Ее хата была крайней в селе — значит, ей первой погибать. Но буря, напоровшись на храм, застряла на нем, и билась, как раненое животное. Потом все же сумела освободиться — и ушла наискосок в степь, оставив луне и гладкую степь, и храм на холме. И тишину: когда раскалывающие небо удары и треск разрываемого воздуха затихли вдали, Мария осознала, что и колокол умолк. Слава Богу.

Утром, управившись по хозяйству, Мария пошла в храм — нужно было проверить, не погасила ли буря лампадку, и поговорить с Богородицей: в последнее время это вошло у нее в привычку. Солнце заливало землю; земля сияла чистотой, как в первый день творения. Она была прекрасна.

У входа в храм снега почти не было — его сдуло боковым ветром. Мария легонько толкнула дощатую дверь — дверь не подалась. Странно. Мария нажала всей ладонью, потом двумя руками — дверь чуть сдвинулась, а дальше — ни в какую. Что-то было привалено к ней. Валенками в калошах не очень-то упрешься, но Мария вспомнила, что в брусчатке перед дверью недостает камня. Она расчистила снег, выгребла его из ямки. Пятка в нее еле втиснулась. Изо всех сил Мария навалилась спиной на дверь, она пошла, пошла, опять застопорилась, но теперь в образовавшуюся щель можно было вставить плечо. Еще немного — и Мария продавила себя внутрь.

За дверью лежал человек.

Очевидно, он сидел спиной к двери, положив голову на поднятые колени, и когда упал, его тело еще хранило память о прежней позе. Это был старик. Он был большой и показался Марии неподъемно тяжелым. Она все же посадила его. Лицо и кисти рук старика заледенели, дыхание уловить не удалось, хотя Мария прислонилась щекой к его отвердевшим губам. Тогда она расстегнула верхнюю пуговицу его ватника и залезла рукой за ворот свитера и нижней рубахи. Ей показалось, что тело остыло не совсем. Она просунула руку дальше, к сердцу. Толчков она не почувствовала, но тело возле сердца удерживало тепло. Мария опустилась на колени и стала растирать костистую грудь. Собственная одежда мешала ей, она задохнулась почти сразу, а понуждение лишь усугубило ситуацию: руки стали такими тяжелыми, что она не могла ими шевельнуть. Мария опустила их и так сидела с закрытыми глазами, пока тяжесть не ушла. Тогда она отодвинула старика от двери, распахнула ее навстречу сияющей белизне, подхватила старика сзади под мышки и вытащила наружу. Нужно было бежать в село, звать людей… Но она уже знала, что должна сделать все сама.