на работу, он обнаружил прикнопленную к подрамнику выписку из приказа: «Начальника производственного участка т. Свинецкого Л. С. уволить в связи с сокращением штатов». Он собрал свои вещи и тихо ушел домой.
Прошло несколько лет. Свинецкий давно уже работает художником-оформителем в издательстве. Жизнью он доволен, лишь изредка со вздохом вспоминая так и не созданную им крупномасштабную картину-шедевр.
Как-то весной он проходил мимо бывшей своей мастерской. На дверях висела вывеска: «Постоянно действующая дирекция крупномасштабной картины-шедевра…». Из раскрытых окон доносились телефонные звонки и треск пишущих машинок. К дому подъезжали автомобили, грузчики заносили в здание какие-то ящики, а шоферы стояли, облокотясь на двери кабин, покуривая и время от времени сплевывая сквозь зубы.
МУЗА И БУЛЫЖНИКОВ
Лева Булыжников шел по улице, такой же пустынной и сумеречной, как его состояние духа. За этот день он успел побывать во всех трех редакциях, куда месяц назад отдал свою публицистическую повесть «Утро в свинарнике». Крах был полный, везде ему отказали. Причем если в двух редакциях от него отделались стандартными фразами о том, что нужно больше работать над словом и читать классиков, то в третьей лысый человек в измятом твидовом пиджаке, страдальчески сморщив лицо, сказал: «Слушайте, Булыжников, мой вам совет: бросайте вы это дело. Не умеете вы писать. И слова-то у вас какие-то пыльные и затертые, да и мысли, прямо скажем, не первой свежести».
Лева, может быть, и воспользовался бы этим советом, но вся сложность заключалась в том, что никакого другого дела он делать тоже не умел. «Эх, уехать бы сейчас куда-нибудь! — подумал Булыжников. — Завербоваться и уехать». Он подошел к доске объявлений.
Первое, что бросилось ему в глаза на этой доске, среди рекламных парней, сообщающих об оргнаборе, и опытных кандидатов наук, обучающих игре на банджо и в бридж одновременно (можно по переписке), было маленькое, скромное объявление следующего содержания: «Муза широкого профиля (поэзия, проза, др. жанры) предлагает свои услуги литераторам. Качество и литературные достоинства гарантируются. Плата умеренная. Обращаться по телефону…»
«Розыгрыш какой-то глупый», — буркнул Булыжников, но желание читать другие объявления неожиданно пропало. «А вдруг не розыгрыш? — лихорадочно думал он. — Вдруг это тот единственный случай, шанс, выпавший именно мне? Да нет, что это я, с ума сошел, что ли, ну, просто мистика какая-то!» Но Левины ноги уже сами завернули к ближайшему телефону-автомату, потная рука достала двушку, а дрожащий палец набрал заветный номер.
— Да, — ответил тихий, мелодичный женский голос.
— Я по объявлению, — хрипло пробормотал Лева.
— Вы литератор? — спросил мелодичный голос.
— Да, да, литератор. Лев Булыжников.
— Ну что ж, я могу приступить к работе с завтрашнего дня. Вас это устроит?
— Конечно, устроит. Мой адрес…
— Не надо. — Даже по телефону Лева почувствовал, что его собеседница улыбается. — Я найду вас сама, ведь я все-таки Муза…
На следующее утро проснулся он от нежного прикосновения. Перед ним стояла прелестная женщина, примерно одних с ним лет, одетая в серую юбку и черный скромный свитерок с широкими рукавами, по форме напоминавшими крылья.
«Вставайте, Лев, вас ждут великие дела, — с тихой улыбкой сказала она. — Пока вы будете одеваться, я приготовлю завтрак».
Натягивая джинсы и свитер, Булыжников огляделся. Через прозрачнолистое стекло в комнату лился мягкий солнечный свет, дышалось легко, как в лесу, с письменного стола безвозвратно исчезли все следы бурной Левиной жизни, а посреди идеальной пустоты столешницы возвышалась пишущая машинка, возле которой аккуратно белела стопка бумаги.
После завтрака Лева сел за машинку, а Муза встала за его спиной и начала что-то нашептывать. Булыжников не разбирал ее слов, скорее всего это напоминало фоновую музыку, тихую и прекрасную. Но мысли, приходившие в Левину голову, были смелы и оригинальны, а слова, оставаясь вроде бы теми же самыми, неожиданно переставали быть пыльными и затертыми, а прямо на глазах становились свежими и яркими.
Теперь рукописи свои Булыжников (как это бывало раньше) не носил по редакциям сам, льстиво заглядывая в глаза редакционным работникам, которые при его появлении прекращали бесконечные беседы, сразу становясь ужасно занятыми и очень важными, а беспечно отсылал по почте. Отослав их, он как-то само собой переставал интересоваться тем, что будет с ними дальше, обретя непонятную, но твердую уверенность, что все будет так, как надо. И рукописи, опять-таки как-то сами собой, публиковались, а однажды, раскрыв газету, Лева прочел там статью главного критика Пещанского, где повесть писателя Булыжникова «Заря на ферме» была названа «величайшим лирико-эпохальным событием наших дней». Лева неожиданно для себя стал получать официальные конверты, в них сообщалось, что он включен в состав разных комиссий и его явка на заседания этих комиссий строго обязательна. Булыжников все чаще стал уходить из дома. Муза ничего не говорила ему по этому поводу, но улыбаться ласково и всепонимающе стала все реже.
Однажды в ЦДЛ он познакомился с дочерью Пещанского, Стеллой. Зажав его в угол и напирая на Леву мощным бюстом, она долго, с придыханием говорила о чувствах, вызываемых у нее творчеством писателя Льва Булыжникова, и о том, что не каждая женщина в состоянии понять сложную натуру такого человека. Через два месяца Лева на ней женился.
Они переехали в новую квартиру. За всеми хлопотами, связанными со свадьбой и переездом, у Булыжникова просто не оставалось времени для работы с Музой. Она, как и прежде, являлась точно в срок и тихо ожидала, когда Лева ее позовет.
Однажды он сел за машинку, чтобы написать заявление о вступлении в дачный кооператив. Муза со счастливой улыбкой на лице моментально оказалась у него за спиной, и Булыжников испытал истинные муки творчества. Стандартные слова, вполне подходящие для заявления, жгли и мучили его, поэтому вместо простого и желанного документа через пару часов из-под его пера вышел небольшой, но весьма изящный рассказ, где были прекрасное описание дачного ландшафта и тонкие размышления лирического героя о прелестях дачной жизни. Помучившись еще немного, Лева понял, что пока она, эта женщина с крыльями, стоит за его спиной, ничего другого ему написать не удастся.
На следующий день, когда Муза как ни в чем не бывало явилась на работу, Булыжников, уставившись в стол, пыхтя и отдуваясь, сказал ей: «Слушай, ты бы это… Ну, как-нибудь помогала Стелле, что ли… Я, это, и сам поработать могу… А ты бы ей там по хозяйству или еще чего…» Муза ничего не ответила ему, а, грустно улыбнувшись, исчезла.
Прошло время. Пишет теперь Булыжников не много, но зато тяжеловесно и глобально. В