Дерек снял с вешалки пальто Ковентри и надел. Оказалось, оно ему в самый раз. Он посмотрелся в большое зеркало на дверце шкафа и, не отрывая взгляда от своего отражения, застегнул пупырчатые пуговки до самой шеи. Потом Дерек сунул босые ноги в коричневые на высоких каблуках лодочки Ковентри. Он проковылял к комоду, нашел косынку и пару перчаток. Надел и их. Не отходя от комода, попрыскался «Трампом». Пошарил в ящиках туалетного столика Ковентри, отыскал тюбик с остатками помады и мазнул жирной липкой массой по губам. Вернулся к зеркалу и, полуприкрыв глаза, посмотрел на себя. Но все было напрасно. Как ни старался Дерек, не мог он заставить Ковентри материализоваться.
Он снял ее вещи и убрал на место. «Мое сердце и впрямь разбито», – думал он. Он ясно чувствовал, как этот орган, всегда в его представлении связанный с любовью и прочей романтикой, мучительно рвется с привычного места.
– Сердце мое разобьется, и я умру, – прошептал он сам себе.
Не снимая трусов, он надел пижаму и улегся в постель там, где обычно спала Ковентри. Он стиснул ее подушку и прижал к себе, словно это была сама Ковентри. «Ковентри, Ковентри», – простонал он в гущу курчавящихся утиных перьев, которыми была набита подушка.
У Дерека была привычка перед сном обсуждать с Ковентри происшествия дня. Иногда Ковентри засыпала, не дослушав его до конца. В этих случаях Дерек лежал рядом, смотрел на ее прекрасное лицо и радовался тому, что эта изысканной красоты женщина – его жена.
Иногда он тихонько сдвигал одеяла и простыни, поднимал рубашку Ковентри и глядел на обнаженное тело жены. При этом им двигало отнюдь не желание. В их совместной жизни секс играл роль статиста без слов. Главной роли ему не доставалось никогда. Нет, Дереку было довольно смотреть на нее и наслаждаться сознанием, что она принадлежит ему.
Он не мог жить без Ковентри. Она ограждала его от мира и многочисленных мирских унижений. Возможно, он сегодня умрет во сне. Сердце разрывается на кусочки, его уже не удержать на якоре. Он отчетливо ощущал, как оно тянет и щемит, стремясь освободиться.
Он представил себе, как Джон, его сын, названивает родственникам. «Плохие новости. Папа умер. Скончался ночью от разрыва сердца». Слезы покатились на подушку, когда Дерек мысленно увидел горюющую родню, осиротевших детей; собственное тело в гробу; сослуживцев в костюмах и черных галстуках у открытой могилы, горько сожалеющих теперь о тех мучениях, которым столь часто подвергали его на работе.
Он живо вообразил двухминутное молчание на следующем заседании Общества любителей черепах. Председатель, Боб Бриджес, нарушит тишину словами: «Дерек Дейкин знал толк в черепахах».
Высокая похвала в устах Боба, он тоже знал толк в черепахах.
Но лучше всего то, что, услышав о его смерти, Ковентри вернется и упадет ничком на свежую могилу. Она будет винить себя, рвать на себе волосы и раздирать одежды, она не двинется с места, пока ее не уведут силой.
Дерек едва ли не огорчился, когда, открыв глаза, обнаружил, что все еще жив, в спальне ярко горят лампы, а лицо не умыто и зубы не почищены. Он слез с постели и вышел на площадку. Из-под двери ванной пробивался свет. Он подергал дверь: заперто.
– Я скоро, – крикнул Джон.
Дерек в нетерпении прошелся взад-вперед по крошечной площадке, поправил несколько картин с паровозами. Тут дверь открылась и Джон вышел из ванной.
– Господи, папа, ну и вид у тебя.
– У меня есть полное право на такой вид, не так ли? – сказал Дерек. – Твоя мать совершила убийство и сбежала.
– Я не про то, папа. Просто чудно видеть тебя с накрашенными губами.
Дерек сказал:
– Это помада твоей матери. Я…
– Слушай, да неважно. Не нужно ничего объяснять. Все нормально. Сейчас тысяча девятьсот восемьдесят восьмой. Помада – это здорово, и духи тоже.
Джон пересмотрел массу американских мыльных опер и знал, что положено говорить и делать. Поэтому он обнял отца и сказал:
– Все нормально. – И заперся у себя в спальне.
Дерек прошел в ванную и стер помаду фланелькой, которой он мыл лицо. Когда губы были вытерты дочиста, он покинул ванную и постучал в дверь к Джону.
– Джон, это папа. Я хочу все объяснить.
Из своей спальни вышла Мэри. Ее хорошенькое личико распухло и покраснело от бесконечного рева.
– Что случилось? – спросила она. – Что-нибудь слышно от мамы?
– Нет, – ответил Дерек. – Иди спать.
Джон открыл дверь. Он избегал смотреть Дереку в лицо.
– Я не могу заснуть, – сказала Мэри, – я хочу к маме.
Все трое стояли на площадке в ночных одеяниях. Никто не знал, что сказать или сделать. Мэри чувствовала двойную утрату. Уже два года она была безумно влюблена в Джеральда Фокса. Он не знал о ее любви и теперь никогда не узнает.
В конце концов, после неловкого молчания, члены семьи Ковентри разбрелись по своим постелям.
15. В три минуты все кончено
ТРЕБУЕТСЯ. Помощница в довольно необычный дом.
Жилье обеспечивается. Предпочтительно курящая. Обращаться лично к профессору Уиллоуби Д'Ерезби.
Но убедительная просьба не беспокоить во время показа телесериала «Жители Ист-Энда».
Гауер-стрит. На доме, увы, нет номера; просьба ориентироваться по большой урне у парадной двери.
Я во все глаза смотрела на объявление профессора Уиллоуби Д’Ерезби, висевшее за стеклом газетного киоска, когда ко мне подошел человек с портфелем служащего и встал рядом. Было пять часов утра. Пустынная черная улица слабо поблескивала. Желтый свет из газетного киоска падал на его черные шнурованные ботинки. Он откашлялся:
– Вы работаете, девушка?
– Да, трубочистом, но обслуживаю собственную трубу.
Он взглянул на меня. У него было приятное глупое лицо. Он был разочарован.
– Извините за беспокойство.
Он повернулся и пошел по улице. Его туфли громко цокали по тротуару.
Он шел, как человек, которому некуда идти. Я держалась поближе к лужице света и наблюдала за ним. Он обернулся и посмотрел на меня. Несколько мгновений мы не сводили друг с друга глаз. Лондон одержал-таки надо мной полную победу. Я обезумела от голода и ужаса. Он снова подошел ко мне, помахивая портфелем. Очень тихо произнес:
– У вас есть куда пойти?
– Нет, а у вас?
– Нет.
– В парк?
– Да, хорошо.
– Не слишком холодно?
– Нет.
Он взял меня за руку; он был навеселе. Спросил, как меня зовут. Я отказалась назвать себя. Он сказал, что его зовут Лесли и он опоздал на поезд. У него не хватало трех зубов. Мы шагали молча, пока не вышли на площадь. Ворота парка были заперты.
– Через забор перелезешь? – спросил он своим тихим голосом.
В ответ я ухватилась за низко свисавшую ветку и взобралась на ограду. Какое-то время я стояла на ней, сохраняя равновесие, чувствуя себя очень удобно в поношенной одежде и тапочках; я готова была прыгать, бегать и кувыркаться в траве.
Он перелезал дольше меня. Лез осторожно, медленно, и я сказала:
– У тебя всего один приличный костюм, да?
– Тот, который на мне, – ответил он. – Я в нем хожу наниматься на работу. Правда, работы я так и не получил, – добавил он. В парке он снова взял меня за руку. – Не люблю темноты, – сказал он.
Мы легли рядышком, а над нами качались деревья. Стал накрапывать дождь.
– Откуда-то пахнет сажей, – сказал он.
– Это от меня, – откликнулась я.
Он снял свою белую рубашку и, аккуратно сложив, убрал в портфель. Он начал дрожать от холода. Я посоветовала ему надеть пиджак.
– Нет, – сказал он. – Мы скоро согреемся.
Несколько мгновений мы тихонько лежали бок о бок под дождем, потом он вежливо спросил, готова ли я начать. Мы начали, продолжили и завершили. В три минуты все было кончено. Он с трудом переводил дух, на его спине светилась в темноте влажная сетчатая майка.
– Что ж, очень было славно, – произнес он, когда мы разъединились и вновь стали двумя отдельными телами.