Мы же в универе на одном потоке учились!
Подняв голову, Евгений узнал в бармене Андрея, знакомого парня-гитариста, игравшего когда-то в студенческой фольк-группе.
— Вот это совпадение, — попытался улыбнуться Евгений.
— Слушай, сюда обычно приходят, преследуя две цели. Либо для того, чтобы нажраться, либо чтобы закадрить девушку. Если бы я тебя не знал, то решил бы, что ты хочешь нажраться. М-да, приятель, выглядишь ты хреново!
— Даже не знаю, чего я хочу, — признался Женич. — Наверное, вообще ничего не хочу. Такие клиенты у вас бывают?
— Бывают-бывают, но они нажираются, — бодро ответил Андрей. — Слушай, ты пока здесь посиди, ладно? Никуда не уходи, у меня минут через пятнадцать вечерняя пересменка будет, я к тебе подойду. Посидим, пообщаемся.
Он обслужил других посетителей и вскоре вышел из-за барной стойки, сняв с себя небольшой фартучек. Они перебрались в ложу за бархатной ширмой, где стояли темно-бардовые диванчики и столики с принадлежностями для кальяна. Андрей захватил с собой бутылочку виски с черной этикеткой и два широких стакана с квадратными основаниями.
— Так, значит, ты сюда прямиком из универа? — продолжил разговор Андрей после пары дежурных фраз, которыми обычно перекидываются люди, давно друг друга не видевшие. — Ну, и как там без нас?
— На капремонт и процесс обучения не скупятся, это же теперь университет имени первого президента. А вообще, по-моему, скучновато стало, даже «Черную дыру» замазали, чтоб никто не улетел.
— Хм, вот извращенцы, — покачал головой Андрей. — Почему-то прошлое всегда кажется лучше, и предыдущее поколение было добрее, и чувства светлее, и мысли. Даже музыка была настоящей, со смыслом, совсем не то дерьмо, которое сейчас везде крутят. Кстати, мы завтра с парнями в рок-клубе выступаем, приходи! Не знаю, что у тебя стряслось, но музыка помогает. А что касается алкоголя — от него точно никакой помощи не будет, поверь мне, я в баре на такое насмотрелся.
— Да, тут такое дело… — Евгений остановился, чтобы подумать, как адекватно описать ситуацию, но адекватно не выходило. — Встретил в университете девушку, в которую когда-то влюбился… Вот меня и переклинило.
Андрей вздохнул, разливая виски по стаканам:
— По-другому, Женич, и не бывает! Им доставляет удовольствие нас помучить, ущипнуть, растоптать наши чувства. Иногда у них так странно любовь проявляется, хотя это, конечно, не их вина, жизнь так устроена. Помнишь Ярославу?
— Ты что? Разве можно забыть Ярославу?
Ему вспомнились каштановые волосы, васильковые глаза самой сногсшибательной первокурсницы на истфаке, с которой он сам же и познакомил Андрея.
— Как она? Замуж не вышла?
— Уехала покорять Лос-Анджелес.
— Шутишь, что ли? Что, насовсем уехала?
— Да кто ее знает? Кажется, да. Иногда в личку пишет, жалуется, что поговорить не с кем. Если хочешь, сам ей напиши что-нибудь. Прикинь, может, увидим ее в рекламе какой-нибудь косметики или в фантастическом блокбастере?
— Ага, скорее, раздетой на обложке мужского журнала или еще где-нибудь похлеще, — мрачно продолжил Евгений. — В этой чертовой индустрии красивые девушки — лишь биологический материал, который у всех пользуется спросом. А знаешь, мы ведь с ней когда-то философствовали о чем-то таком, о красоте, которая спасет мир… только в этом мире давно нужно спасать саму красоту.
Задумавшись, Андрей долго переваривал эти слова, пытаясь, по всей видимости, понять, как можно спасти красоту.
— Девчонки, они все такие. Когда можно что-то спасти, они не хотят, чтобы мы что-то спасали. Сначала им свободы не хватает, потом внимания, потом денег и власти, а то вдруг такое вытворяют, что потом сами себе простить не могут. Главное спасение в жизни — это любовь и дети, это самое главное!
— Наверное, так и есть, — согласился Евгений, разглядывая отсутствующим взглядом белую квадратную салфетку. — Мы не меньше им страданий причиняем, все зло исходит от нас самих. Мы почему-то сами разрушаем то, что любим, и ничего не можем с этим поделать.
Если бы ни этот разговор, трудно сказать, чем бы мог закончиться день, когда Евгений прекратил свое существование, обратившись в ничто. Какое чудо должно было произойти, чтобы в миллионном городе он повстречался с Андреем, который учился с ним на истфаке, и чтобы это произошло именно тогда, когда битые осколки реальности выскальзывали из несуществующих рук, когда вокруг происходила вселенская катастрофа, а весь город продолжал жить обычной жизнью, не замечая никаких вселенских катастроф.
В троллейбусах все так же ехали люди, держась за поручни, чтобы не трясло. В магазинах отоваривались покупатели, шурша пакетами. И всех все устраивало, у всех все было нормально. Для этого и нужен был большой город, чтобы как можно меньше чувствовать, чтобы не замечать ни рождения, ни жизни, ни любви, ни смерти, и даже рождение сверхновых звезд и смерть целых галактик оставались совершенно незамеченными в этом гуле мегаполиса, в шуршании этих пакетов, в движении этих машин.
В жизни каждого рано или поздно происходила катастрофа или серия катастроф, делившая жизнь на «до» и «после». Каждого ожидал свой апокалипсис — точка невозврата, за которой что-то менялось в сознании, когда в действительности никто не мог тебе помочь, потому что помогать уже было нечему. Но все же именно тогда, когда все смыслы существования были полностью уничтожены и разрушены, человек мог приблизиться к тому, что было действительно неуничтожимым.
Три дня он был живым мертвецом, а может, ожившим трупом. Никто, конечно, этого не замечал, не видел, что он ходит с ножом в сердце, и он сам не видел этого ножа. Но ощущение было такое, что его сердечную мышцу чуть ниже аорты пробило черное лезвие и вышло с обратной стороны, вызывая в груди постоянную тупую боль.
Он взял несколько дней отгула на оптовом складе, сославшись на то, что подхватил грипп, и пролежал в комнатушке полуподвала около недели, уставившись не то в низкий потолок, не то в такой же низкий пол. Ему не было тесно между этим низким полом и потолком, потому что он совершенно не ощущал собственных размеров. Он смотрел на часы, и все равно не знал, который час. Наверное, он мог бы так пролежать целый год. Ему всегда хотелось проверить, существует или нет состояние самадхи. И вот оказалось, что не нужно было ничего проверять, не нужно было ничего достигать — все и так было достигнуто, хотя он представлял это иначе. Теперь он понятия не имел, для чего были написаны кипы мудреных трактатов про какие-то там достижения. Все было просто, даже слишком просто, чтобы быть чем бы то ни было.
***
Над деревьями Главного проспекта пролетали крупинки первого снега. Они падали на асфальт,