которая производит социальные отношения. Он утверждает, что в понятии места делается акцент на различии и единичности, тогда как ландшафт является чем-то более целостным, охватывающим более широкий спектр социальных процессов и отношений.
Барбара Бендер (Bender 1993) считает, что «ландшафты создаются людьми – посредством их опыта и включенности в окружающий их мир» (Bender 1993: 1) вне зависимости от масштаба, дистанции или степени воображения. Памела Стюарт и Эндрю Стратерн добавляют, что именно ландшафт, его восприятия и привязанные к нему ценности «выступают ценностным кодом и прикрепляют воспоминания к местам, которые становятся локусами исторической идентичности» (Stewart and Strathern 2003: 1). К аналогичному выводу приходит Виктор Бачли (Бюхли). В работе «Антропология архитектуры» (Buchli 2013 / Бюхли 2017) он обращается к материальности места, изучая, какими способами комбинация строительных материалов, архитектурные объекты или сложные искусственные среды обуславливают человеческие отношения. Бачли, как и Бендер, Тилли, Стюарт и Стратерн, отдает предпочтение материальности места и использует материальную культуру и ландшафт в качестве входных точек для понимания человеческого опыта бытия-в-мире.
Эшмор и ее соавтор Бернард Кнапп (Knapp and Ashmore 1999) соглашаются с этими исследованиями материальной культуры, предполагая, что археологи при всем их интересе к пространству и пространственным отношениям должны изучать человеческое прошлое сквозь призму ландшафтов. Эшмор и Кнапп прослеживают переход археологической теории от рассмотрения ландшафта как фона для размещения археологических находок к современным представлениям, в которых делается акцент на социальных и символических измерениях. В процессе этого перехода пассивный ландшафт сменяется ландшафтом, который активно воспринимается, переживается и выступает объектом действия – во многом это напоминает переход теорий пространства от разделения пространства на абсолютное и относительное к пониманию пространства как некоей сферы возможного, формируемой социальными отношениями.
Ключевое значение для эволюции археологических теорий пространства и места играет роль человеческой агентности. Такие представители процессуальной («новой») археологии20, как Кент Флэннери (Flannery 1999), рассматривают агентов в качестве биологических индивидов, обладающих психологическими характеристиками и различными способностями к совершению изменений (Patterson 2005). Постпроцессуальные археологи наподобие Линн Мескелл (Meskell 1999), напротив, рассматривают человеческих агентов как индивидов с социальными идентичностями, производство и выражение которых происходят в рамках особых исторических и политических контекстов. Синтия Робин (Robin 2002) добавляет к этому представление об обжитом пространстве, отражающее то, каким образом люди организуют пространства своей жизни и материализуют ее пространственные ритмы. Томас Паттерсон (Patterson 2005) в своем обзоре перечисленных теорий приходит к выводу, что субъективность, интерсубъективность и идентичность приобрели в археологических данных принципиальное значение для понимания сложностей пространственного измерения человеческой жизни.
Пространство и место
Все эти генеалогические традиции отчасти являются отражением продолжающейся дискуссии о категориях пространства и места, которая связывает философию, социальную теорию и социальные науки (Blake 2004). Характерные для них контрастные модальности и противоречия зачастую приводят к новым подходам и теоретическим императивам. Тем не менее некоторые различия и связанные с ними утверждения, тщательно сформулированные в теории, представляются менее принципиальными, когда исследователь пытается разобраться с методологическими реалиями на практике эмпирического пространственного анализа.
Предпринятый обзор разных концепций позволяет сделать следующее утверждение: пространство и место целесообразно представлять в качестве континуума, простирающегося от глобальных до личностных взаимоотношений (Massey 2005), либо как спектр географических масштабов – от поверхности планеты до конкретного архитектурного сооружения (Smith 1984). Трехчастная модель социального производства пространства, разработанная Лефевром (Lefebvre 1991 / Лефевр 2015), также является подходящей аналитической рамкой.
Возвращаясь к дискуссии о концептуальном соотношении между пространством и местом, отметим, что пространство является более общей и абстрактной конструкцией, сохраняющей следы своего социального производства и материального происхождения. В моем представлении пространство имеет прежде всего социальный характер – оно производится человеческими телами и группами, а также историческими и политическими силами. Понятие места используется как аналог пространства, обитаемого и присваиваемого посредством наделения личными и групповыми смыслами, эмоциями, чувственными восприятиями и интерпретациями (Cresswell 2015, Sen and Silverman 2014). Именно пространственная конфигурация субъективностей, интерсубъективностей и идентичностей трансформирует пространство в конкретные места – обитаемые пространства, значимые для людей и нечеловеков (human and nonhuman importance). Хотя место можно исследовать феноменологически, через индивидуальный или коллективный опыт, его значение проистекает и из тех социальных, политических и экономических сил и классовых отношений, которые производят его пространственную, материальную и социальную форму.
В последующих главах, посвященных социальному производству и социальному конструированию пространства, интерпретация и определение рассмотренных понятий будут уточняться при помощи ряда этнографических примеров. Понятия пространства и места постоянно проясняются и трансформируются в процессе их практического использования исследователями в разнообразных этнографических контекстах и с различными теоретическими акцентами. В оставшейся части книги будут подробно рассмотрены шесть концептуальных рамок, о которых говорилось во введении: социальное производство, социальное конструирование, язык и дискурс, эмоции и аффект, воплощенное пространство и транслокальность.
3. Социальное производство пространства
Введение
Понимание специфики социального производства пространства является целесообразной отправной точкой для всего проекта этнографии пространства и места. Это не единственный способ приступить к данной задаче, однако исторический и политико-экономический подход к пространству и антропогенной среде предлагает глубинную темпоральную и обширную пространственную перспективу. Сквозь «оптику» социального производства хорошо заметно, как происходит появление того или иного пространства или места, а одновременно возникают вопросы о политических и исторических мотивах их планирования и развития. В рамках такого подхода подчеркиваются материальные аспекты формирования пространства и места, а одновременно демонстрируются и явные, и скрытые идеологии, которые стоят за этой материальностью.
Например, в «оптике» социального производства пространства обнаруживается, каким образом колониальная пласа в латиноамериканских городах эволюционировала под местным (indigineous) и испанским влиянием, порождая новую пространственную форму (Low 2000 / Лоу 2016). Планирование и проектирование синкретичны в том смысле, что пласа, не будучи испанской или оригинальной местной формой, благодаря ряду исторических и социально-политических процессов стала эмблематичным явлением латиноамериканской публичной культуры. Концептуальная рамка социального производства раскрывает способы, с помощью которых пласа сохраняет пространственные, архитектурные и материальные элементы обеих культурных традиций, в результате чего в искусственной среде кодируются конфликты, связанные одновременно и с завоеванием, и с сопротивлением. Даже сегодня Сокало (площадь Конституции) в Мехико остается спорной территорией архитектурной и политической репрезентации, символами которой выступают ацтекский храм Темпло Майор и испанский колониальный собор Успения Пресвятой Богородицы (оба эти объекта представлены на ил. 3.1). Археологическая реставрация Темпло Майор и последовавшее за ней нарушение ансамбля окружающих храм колониальных построек представляют собой образец того, каким образом социальные и политические конфликты прошлого становятся частью современного ландшафта. В идеологическом и материальном аспектах пласа в Мехико изображает культурное сопротивление коренных народов