— Позвольте представиться, Жан-Люк... Исключено, что в Боге могут одновременно оказаться два француза с советскими фотоаппаратами. Я француз, так что можно почти с уверенностью сказать, что вы...
— Вы угадали, — смеюсь я. — Ваша логика безупречна, я из Советского Союза. Но откуда у вас «Зенит»?
Жан-Люк купил его в Париже перед отъездом в Африку. Пять лет безвыездно живет в Боге, преподает математику в местной школе. За это время аппарат ни разу не выходил из строя, а в Боге это очень важно: мастеров по фотоаппаратам, как это нетрудно предположить, ни в городе, ни в радиусе 500 километров от него нет.
Жан-Люк живет на втором этаже изрядно запущенного двухэтажного дома. Огромная комната, в которой всегда прохладный полумрак. Старые массивные кресла, раскладушка. Кондиционера нет, холодильник работает на керосине. Электричество? Подождем темноты, улыбается Жан-Люк, а там запустим движок...
Жан-Люк рассказывает, как полюбил жизнь, которую ведет а Боге: она бесхитростна, лишена комфорта, городских развлечений, зато дает возможность помогать местным ребятишкам, которые недоедают, часто болеют, однако тянутся к знанию...
— Их родители честны и трудолюбивы, но живут в страшной нищете, — говорит Жан-Люк. — Тут я ничего не могу изменить. Наша школа лишена элементарного оборудования — государство ничем пока не может нам помочь. Но главное — дети хотят учиться... Среди них есть такие светлые головы... Я не пытаюсь вообразить, будто исправляю последствия колониализма. Если бы мне не нравился мой образ жизни, я вряд ли остался бы здесь... Хотя, куда бы я девался во Франции?
К Жан Люку на огонек забредают гости. Это четверо его коллег — один из них прибыл сюда год назад и порывается говорить о политике, литературе, но его никто не поддерживает. Другой прожил здесь уже одиннадцать лет, женился на женщине тукулер: они тихо сидят рядом в дальнем углу, держа на коленях двух смуглокожих малышей. И застенчиво, односложно отвечают на реплики.
Оказавшиеся вместе в чужеродной глуши несколько французов не смогли, не захотели настроить себя на солидарность или хотя бы на равнодушно-сочувственное сосуществование соотечественников. Среди них полный разлад. Но движок куплен в складчину, и пора его запускать...
Работорговля, колониализм сотни лет вывозили из Африки, губили непосильным трудом миллионы людей — самых сильных, самых выносливых. Этот процесс продолжается и сейчас — уже в другой форме. Тысячи талантливых врачей, адвокатов, инженеров, преподавателей — остаются в бывших метрополиях, совращенные соблазнами западного общества. Взамен Европа посылает в африканские страны либо озлобленных неудачников, либо искателей заработка или острых ощущений...
...Эти пятеро, выброшенные из своего общества, безжалостного, обрекающего на прозябание, никогда и не смогли бы жить дружно — их не объединяет даже мысль о том, что они делают общее дело. Их объединяют только собственные неудачи: И озлобление.
Родной дом
Наутро песчаная равнина под колесами «лендроверов» на пути на север, в Тиджикджу сменяется базальтовым плато. Это уже не бездорожье — это хаос камней, по которым наши машины пробираются каким-то чудом.
В пятидесяти километрах от города останавливаемся у огромной скалы, заслоняющей горизонт. Вместе со всеми я иду к ее подножию, не понимая, куда так целеустремленно мы шагаем. Голубые бубу, развевающиеся на ветру, стягиваются к небольшой, поставленной вертикально плите, обложенной белыми камнями. Полустертая, изъеденная песком вязь арабских букв. Ей больше девятисот лет. Под плитой покоится прах основателя династии Альморавидов Бабакар бен Амара, сраженного в середине XI века на этом месте стрелой черного лучника. Все так же стояла эта скала, так же мрачно уходило к горизонту базальтовое плато, и, кажется, только вчера умолк здесь рев боевых верблюдов, ржание коней, затихли яростные крики сражающихся...
...И снова базальтовое мертвое пространство. Но за неделю впервые ощущаю в моих всегда невозмутимых мавританских спутниках неудержимое волнение.
— Рашид... — мечтательно говорят они. — Рашид... О Рашиде нельзя говорить, его надо увидеть... Это край земли...
И счастливо, почти по-детски, смеются...
«Лендровер» неожиданно останавливается. Плато обрывается прямо перед нами, и впереди, за рубежом угрюмого нагромождения черных камней — лучистая пустота. «Край земли». Солнечный свет невесомым потоком льется вниз, и, провожая его взглядом, я вижу белоснежную песчаную долину, окаймленную нежной зеленью пальм, яркое серебро водоемов, радужную пыль водопада — прекрасный, радостный, манящий мир, в котором, кажется, нет места печали.
И вечером у огня известный на всю Мавританию гриот Седати, с вдохновенным, излучающим сдержанный свет лицом, поет славу Рашиду...
Пение мавританских гриотов подчиняется сложнейшим и не совсем обычным музыкальным и эстетическим канонам. В пении гриотов различают так называемые «белый» и «черный» голоса, которые используются при исполнении строго определенных мелодий. Они отличаются друг от друга не только высотой, но и тембром звука. Гриот может импровизировать, но при этом всегда должен оставаться в рамках заданной мелодической темы.
Седати поет, закрывая нижнюю часть лица платком — зрелище раскрытого рта по местным канонам неэстетично и не должно нарушать восприятия мелодии и стихов...
...Не спрашивайте у мавританцев, почему они живут в пустыне... Здесь их дом, который хранит воспоминания, печаль и радость настоящего, надежды будущего.
Хлеб пустыни
Последний этап нашего путешествия — от Тиджикджи до Тишита, еще дальше в сердце мавританской пустыни — мы преодолеваем на самолете. Иного пути здесь нет. Сверкающие белизной горы дюн нависают над идеально плоской, покрытой мелкими черными камешками равниной. На ней грудой хаотично нагроможденных камней лежит город Тишит. Одиноко возвышается четырехугольная, легких линий башня местной мечети. Вблизи город кажется лишенным жизни. Это ощущение особенно остро в полдень: солнце затопляет невыносимо ярким светом пустыню, льющийся поток жары пригибает к земле в напряженной, готовой вот-вот взорваться тишине. В Тишите вдруг неожиданно сознаешь, что здесь все было так же и сто, и двести лет, и десять веков назад.
...Брожу по улочкам, напоминающим горные тропы, между каменными осыпями, в которых с трудом угадываются очертания жилищ, заглядываю в расселины между камнями — они оказываются окнами, глубокие пещеры — комнатами...
Ловко прыгая с камня на камень, за мной неотступно следуют мальчишки, из прохладного мрака окон ко мне обращены дружелюбные улыбки людей, занятых своими делами, — здесь мать нянчит ребенка, там отрывается от починки седла седобородый старик, еще дальше — женщина прядет верблюжью шерсть...
Несколько клочков земли, отвоеванных у пустыни тяжким, долгим, изнурительным трудом этих людей, воспринимаешь как торжество живого над мертвым. И грубо испеченные, вывалянные в песке и золе лепешки из тишитского зерна, которые ешь за одним столом или, вернее, за одним блюдом с мавританцами, вырастают в символ.
...Вагончики американских геологов, ведущих поиски нефти, и несколько огромных грузовиков-трубовозов кажутся нелепыми, декоративными, инородными в этом первозданном пейзаже, в пятидесяти метрах от Тишита. Их воспринимаешь как чуждое, неживое.
Иду знакомиться с американцами. Их десять человек. При ближайшем знакомстве выясняется, что собственно американцев всего трое. Остальные в США или не бывали вообще, или посещали их туристами. Это француз, два англичанина, ирландец, два испанца и даже один пакистанец. Все они работают на фирму «Тексаюо».
Мой вопрос о результатах поисков нефти вызывает у всех дежурно-огорченное выражение на лицах.
— Увы, никакой нефти мы не нашли, — отвечает француз. — По той простой причине, что ее здесь нет вообще...
— А что ж вы тогда здесь делаете?
— О, вы знаете, тут есть всякая специфика, — хором оживляются мои собеседники, — надо закончить съемку местности, анализы, отчетность.
Нефть они нашли. И я, и они это прекрасно знаем. В Нуакшоте об этом известно давно, хотя официальных сообщений не было. «Тексако» знает, что, кроме нее, никто не сможет проложить тысячекилометровый трубопровод через пустыню к океану. Поэтому она спокойно оставляет мавританскую нефть про запас на те времена, когда лет через десять-пятнадцать иссякнет какой-нибудь прииск «Тексако» в Техасе или Саудовской Аравии...
Но Мавритания нуждается в средствах сегодня.
...Мы въезжаем в долину между двумя грядами скал. Скалы сдвигаются, уже становится пространство между ними, и, наконец, дальше пути нет. Дорогу преграждает сооружение, напоминающее крепостную стену грубой кладки. Если бы не железные створки ворот, вмурованных посредине, ее можно было бы принять за естественное скальное образование.