Ефим узнал Виктора Шмоткова.
— Чила-аве-ек!.. Заме-ерз! — надрывался Виктор, крича на всю улицу. — Под окном! Чила-аве-ек! Заме-ерз!
Ефим выскочил на улицу, чтобы проучить Витьку, и увидел сына.
…Федора отходили, но одного пальца на левой руке не стало: отморозил — в больнице отняли.
* * *
Сердитый «Никола зимний» был в том году — старики ждали хороший урожай по этой примете. Всю ночь мело, вертело, выло, заносило избы до труб, заметало дворы, проносилось вихрем, гоготало, трещало. Повихрит-потрещит — и вдруг затихнет. И в ту секунду казалось, кто-то плачет. И опять налетал, запускал ворохом снега в окно, плясал, тоненько пел. В трубе беспрестанно выло и выло. Колодезный журавель стонал, вторя скрипу ворот. Ох сердитый был Никола в том году!
На колокольне звонили в большой колокол, чтобы не заблудился кто, редко и размеренно. Казался этот звон далеким-далеким, чуть слышно его. А метель в дикой пляске то выла зверем, то плакала младенцем, то шипела ведьмой. Горе тому, кто в степи!
Недолго прожили мирно отец с сыном. В ночь под Николу под звуки метели у них шел спор.
— Не могу я так жить, — рубил Ефим. — Никола — престольный праздник, а мой сын в избе-читальне — против бога! Тогда с винтовкой ходил — «за землю», а теперь против бога. Срам! Начитались там со своим Крючковым всякой дряни.
— Тогда мы боролись за землю, — мрачно сказал Федор, — а теперь надо жизнь изменять, папашка.
— Не ты боролся за землю. Боре-ец!
Федор вскочил.
— А кто? Кучум? Дыбин? — уже резко спросил он у отца.
Ефим помолчал чуть, опустил голову и ответил:
— Они. Да проиграли, не сумели.
Федор крикнул:
— Где Дыбин?
Ефим ответил так же угрюмо, не поднимая головы и, казалось, спокойно:
— Сам в милицию явился. Податься некуда. — Вдруг он возвысил голос: — У меня в доме не орать!
В избе стало тихо. Вой метели слышнее. Изба дрожала от порывов бури. Молчание казалось долгим и было тяжким для каждого. Но вот Федор подошел к отцу. Постоял немного около него, глядя на взъерошенную голову, которую Ефим опустил еще ниже, и тихо сказал только два слова:
— Папашка… отдели.
— Ничего не поделаешь, — процедил Ефим.
И вот пошла дележка: Федору лошадь, остальное отцу и Мише. Зинаиде доли не полагалось — небось выйдет замуж. Федор не противоречил, он согласен был на все, но только очень хотелось ему, чтобы Миша пошел с ним. А Ефим не пускал.
— Не слыхано нигде, чтобы меньшой от отца уходил, — убеждал Ефим.
— Папашка, не обижайся, что скажу правду: изуродуешь ты его вдребезги. Характер у тебя…
Отец не дал закончить Федору:
— Ты-то не изуродуешь? Шлялся-шлялся, а теперь и Мишку хочешь так. Мало доли даю? И этого не стоило бы…
У Федора затряслись губы. Он хотел сказать, что отец больше шлялся, но сдержался. У Ефима все ходуном заходило, но и он старался не показывать виду. И Федор решился.
— Вот что, папашка, — сказал он твердо. — Давай Мишину долю и Мишу, а все — тебе. А хочешь так: и его долю возьми, но Мишу отпусти со мной. Нам земли дадут. Проживем.
— Быстер! — возразил отец. — Да ты спроси его, спроси-ка, с кем он пойдет.
— Миша, с кем пойдешь? — спросил Федор.
— С кем пойдешь? — повторил, как эхо, отец.
Решалось. Под силу ли Мише! Он помолчал и чуть слышно ответил, глядя в пол:
— С Федей.
— А! — закричал отец неистово. — На старости лет одного отца оставить захотели, прощелыги! — Он затряс поднятыми кулаками и еще раз крикнул: — Прощелыги!..
За окном, в звуках метели, будто запищал ребенок.
Миша медленно пошел к кровати, постоял около нее несколько секунд, лег вниз лицом и, вздрагивая, глухо прокричал в подушку:
— Я-то… вам… разве виноват?!
Ефим несколько минут стоял не двигаясь. Потом медленно, в бессилии подошел к печке и так же медленно влез на нее. Там он лег вверх лицом и закрыл глаза.
Федор, решительно тряхнув головой, вышел в сени. Через полчаса он вернулся обратно с винтовкой в руках, сел на коник, осмотрел затвор, прочистил суконкой и заложил обойму. Потом вынул ее и, подумав, вложил снова, сказав тихо:
— Э! Да все равно в ночь идти.
Метель свирепела. В трубе плакало.
— Федя, ты чего? — спросил Миша.
— Так… Ухожу, Миша.
Ефим не открывал глаз. Думал ли, дремал ли — не разобраться. Казалось, не в трубе выло, а Ефим плакал.
— Страшно, Федя, — прошептал Миша. — Замерзнешь.
Буран ударил в окно со злобой и оставил на стекле ком снега, а потом вихрем завернул и начал бить крышу. Изба опять затряслась. Миша, лежа, закрыл глаза.
Федор пристально посмотрел на отца и ласково, как никогда, проговорил:
— Ну, папашка… Ухожу. Не надо мне доли… Другую жизнь пойду искать. Прощай, папашка.
Ефим открыл глаза. В первые секунды он еще не понял, еще не осмыслил слов сына. Но вдруг резко повернулся на бок, посмотрел поочередно на сыновей, спрыгнул с печи, как молодой, и стал против Федора.
— Неужто… не помиримся? — промолвил он с горечью.
В голосе слышалась дрожь. Брови дергались. Борода сбилась на сторону. Он стоял, опустив руки. Голова его медленно поникла, будто он рассматривал что-то на полу.
— Неужто… Федор?.. Ты послушай, что скажу… Мне помирать скоро. Все скажу — поймешь. Всю жизнь хотелось быть богатым. Сначала середняк был, потом бедняк, потом в город ушел… Все расскажу — слушай. Ушел в город, чтобы заработать и вернуться к вам. Маленькие вы были с Зинаидой, а Миша без меня родился, через полгода, как я ушел. У купца сперва работал. Нечестно заработал триста рублей. Большие это были деньги… Мне бы домой ехать, а я мастерскую открыл свою — думал заработать еще больше. А оно все дальше и больше. Батраков заимел. А про мать услыхал, что она с Герасимом, — и вовсе не поехал. Богатым хотел быть… И всю жизнь, Федя, всю жизнь в одиночку, волком… Виноват я или нет? Виноват. Ты говоришь, жизнь корявая… Корявая была, Федя. Другую надо… Осилил ты меня, сынок. Твоя правда! Я… пойду за тобой. Да разве ж изба и все в ней — мое? Твое это, твое! Не тебе надо уходить, а мне. Мне.
Последние слова он произнес тихо, печально. Федор стоял не двигаясь. Он смотрел на отца не сводя глаз, забыв о винтовке, которую уже небрежно держал в правой руке. Что-то легкое вошло внутрь Федора и задрожало светлой радостью. Миша подошел к брату, взял его за локоть и смотрел в глаза, молча, просяще. А отец продолжал:
— Не уходи. Тяжко. — Потом он встряхнул головой и подошел к Федору. — Э, да чего там! Давай-ка твою винтовку да раздевайся. Ты тут хозяин. — С этими словами он решительно взял за дуло винтовку обеими руками и так же решительно дернул на себя…
В радостном оцепенении Федор не почувствовал, как гашетка при резком рывке отца зацепила за палец.
И… выстрел!!!
Отец опустился на пол, несколько секунд лежал на боку, обопрись на локоть. Потом медленно повернулся на спину.
— Папашка! — дико вскрикнул Федор и бросился перед ним на колени.
С расширенными от ужаса глазами Миша прислонился щекой к руке отца.
Отец был еще в сознании. Он тихо, почти шепотом проговорил:
— Федя, сынок… Миша… Вот… мы и помирились… Слава тебе господи! — Ефим медленно перекрестился.
Рука его беспомощно упала на пол. Умер он тихо. Лицо осенила нежная радость, какой не было ни разу. Ни разу за всю суровую жизнь человека, прожившего в одиночестве, хотя и окруженного людьми.
Долго стояли сыновья перед отцом, прижавшись друг к другу.
Было жутко и непонятно.
Потом они положили отца на широкую лавку, под икону головой, скрестив ему руки; накрыли чистой, из сундука, дерюгой.
…Миша бредил без сна:
— Кто там? Федя, кто там?!
— Никого нет, Миша. Никого.
Миша бросился к брату и спрятал лицо у него на плече.
Метель гудит, гуди-ит. Стонет метель.
На колокольне не перестают звонить:
«Бом-м… Бом-м… Бом-м…»
Федор сидел за столом и курил, курил, курил беспрестанно. Сознание временами мутилось — предметы плыли перед глазами, останавливались, снова плыли.
Обычный стук в дверь показался Федору орудийным выстрелом.
— Кто? — спросил он, вздрогнув.
— Я, Семен, — отозвался Сычев, уже войдя. И опешил: — Ай преставился?!
Федор посмотрел на него невидящими глазами и безнадежно махнул рукой, не изменив позы. Сычев же, увидев на полу винтовку, забегал по избе глазами. «И кровь, — мелькнуло в мыслях. — Тут дело нечисто». А вслух сказал:
— Царство ему небесное! Все там будем… — Он размашисто перекрестился, постоял-постоял, переминаясь с ноги на ногу, взялся за ручку двери. — Лампадку-то зажги, Федор… — Еще раз перекрестился, теперь уже торопливо, и вышел.
Зинаиды весь вечер не было дома. Когда она пришла с посиделок, Федор, глотая ком в горле, сказал глухо: