Пьера. Хотя он не видел человека, из которого он исходил, и хотя голос был для него совершенно необычным, все же внезапный вопль, казалось, проложил свой путь прямо через его сердце и оставил там зияющую дыру. На мгновение он в изумлении остановился, но раздался голос его матери, чья рука все еще находилась в его руке. «Почему ты так сжимаешь мою руку, Пьер? Ты причиняешь мне боль. Фу! кто-то упал в обморок, – ничего более»
Пьер немедленно опомнился и, тронутый насмешкой над своим собственным трепетом, пролетел через комнату, чтобы предложить свои услуги, если в них появится потребность. Но все дамы и девы уже заранее были с ним; дико замерцали огни в потоке воздуха, вызванном резким открытием оконной створки, откуда как раз и исходил вопль. Но кульминационный момент шума скоро закончился и к настоящему времени, после закрытия оконной створки, спал почти полностью. Старшая из старых дев Пенсов, подойдя к г-же Глендиннинг, теперь дала ей понять, что у кого-то из дальней группы присутствующих трудолюбивых девушек случился внезапный, но мимолетный припадок, неопределенно приписанный некоему сложившемуся беспорядку или чему-то другому. Её самочувствие снова восстановилось. И поэтому компания, вся целиком, по-видимому, живя в своей естественной благоприятной среде, которая в любой основе суть всего лишь деликатность и благотворительность, воздержалась от всего дальнейшего любопытства, не напоминая девушке о том, что произошло, и не выделяя ее из всех присутствующих; и все иглы продолжили шить дальше, как и прежде.
Отправив свою мать поговорить, с кем ей хочется, и следить за своими собственными делами в обществе, Пьер, уже забыл в такой живой толпе обо всех прошлых неприятностях и после некоторых изысканных слов обеих мисс Пенс, – добившись их понимания через витые длинные трубки, которые, если они не использовались, старые девы носили, засунув, как пороховницу за свой корсет, – и, аналогично, после проявления глубокого и великого интеллектуального интереса к мистическому механизму огромного шерстяного носка полностью завершил свое отдельное большое знакомство со старой леди в очках. В конце концов, это было пройдено, и после какого-то более утомительного события для того, чтобы его детализировать, но занявшего его почти на полчаса, Пьер с некоторой застенчивостью и недостаточно четкой уверенностью приблизился к дальней толпе дев, где под светом множества ароматных свечей они надували все свои щеки, яркие и контрастные, как плотные клумбы с садовыми тюльпанами. Тут были застенчивые и симпатичные Марии, Марты, Сюзанны, Бетти, Дженни, Нелли и сорок более ярких нимф, которые снимали сливки и производили масло на маслобойнях Оседланных Лугов.
Уверенность всегда находится там, где присутствует уверенный в себе человек. Там, где преобладают трудности, они затрагивают наиболее свободного. Как же удивительно тогда, что при разглядывании такого густого множества сплетенных, плутоватых, наполовину отвлеченных, покрасневших лиц – оставаясь дерзким при их сильном замешательстве – Пьер также должен был немного вспыхнуть и начать заикаться из-за своих отношений к мелочам? Юношеская любовь и милосердие жили в его сердце, на его языке – самые добрые слова, но там, где он стоял, цель ради перевода взгляда устроила для его глаз засаду из лучников.
Но его смущение длилось слишком долго; его щека поменяла румянец на бледность; что необычного увидел Пьер Глендиннин? Позади первого бруствера из молодых девушек находилось несколько очень маленьких подставок или круглых столиков, где сидели небольшие группы швей по двое и по трое в сравнительно небольшом уединении. Они, казалось бы, были меньше известны в сельской компании или, иначе говоря, по некоторой причине добровольно удалились в свое скромное изгнание. На одной из этих персон, занятой за самым дальним и наименее заметным из этих маленьких столиков рядом с оконной створкой, взгляд бледного Пьера и остановился.
Сидящая девушка непрерывно шила; ни она, ни ее две компаньонки не разговаривали. Ее глаза были заняты ее работой, но время от времени очень близкий наблюдатель заметил бы, что она украдкой отводит их и робко, бочком скашивает в направлении Пьера, а затем, с еще большей украдкой и робостью, – к его женщине – матери, а потом отводит в сторону. Со временем её сверхъестественное спокойствие иногда казалось лишь попыткой скрыть борьбу чувств в ее груди. Ее неприкрашенное и скромное черное платье доходило почти до шеи и зажимало её ровной, бархатной полосой. В чистом восприятии этот бархат выглядел эластичным, ограничивающим и расширяющим, как будто что-то, наполненное силой, возвышалось в упругой области ее сердца. На её темных, оливковых щеках не было румянца или какого-либо признака беспокойства. На общем фоне эта девушка выделялась невыразимым самообладанием. Но, тем не менее, её косой взгляд скользил скрыто и робко. Скоро, словно уступая непреодолимой кульминации своих скрытых эмоций, независимо от того, какими они были, она обратила всю свою красоту к сияющим свечам, и в течение одного краткого момента это лицо со сверхъестественной откровенностью встретилось с лицом Пьера. Вот тогда замечательное очарование и еще более замечательное одиночество вместе с необъяснимой мольбой взглянуло на него с этого отныне запечатленного лица. И еще он, как показалось, увидел там яркое ристалище, где Мучение сражалось с Красотой, и где, не в силах друг друга победить, оба они полегли на этом поле.
Медленно оправляясь от своей слишком очевидной эмоции, Пьер отошел еще дальше, чтобы вернуть осознанное самообладание. Дикое, изумляющее и непостижимое стремление узнать что-то определенное об этом лице охватило его. Этому любопытству в данный момент он поддался полностью, оказавшись неспособным сопротивляться ему или хоть как-нибудь осмыслить его. Как только он почувствовал, что его расстроенное самообладание вернулось к нему, он поставил себе цель проложить путь через бруствер из ярких глаз и щек и при некой кабинетной отговорке или другой услышать, если это возможно, голос той, чей простой тихий облик заставил его переместиться. Но пока с этим объектом в памяти он пересекал комнату, то снова услышал голос своей матери, весело звавшей его, и, обернувшись, увидел ее уже одетой в шаль и капот. Теперь он мог не искать благовидный предлог и гасить волнение в себе, поэтому поклонился хозяйкам и, поспешно простившись с компанией, пошел дальше со своей матерью.
Они шли обратно домой, в прекрасной тишине, когда заговорила его мать.
«Хорошо, Пьер, что это будет возможно!»
«Бог мой, мама, ты видела ее тогда!»
«Сын мой!» – вскричала г-жа Глендиннинг, немедленно останавливаясь в беспокойстве и отводя свои руки от Пьера, – «что – что беспокоит тебя под небесами? Это очень странно! Я, по игривости спросила, над чем ты так упорно размышляешь; и тут ты отвечаешь мне самым странным вопрошающим голосом, который будто бы исходит из могилы твоего прадеда! Что, черт возьми, это означает, Пьер? Почему ты был столь тихим, и почему теперь ты говоришь невпопад! Ответь мне, – объясни все это: она… – она… – что она… ты разве не должен думать только о Люси Тартэн? – Пьер, остерегайся, остерегайся! Я думала, что ты более тверд в своей вере в женскую верность, на что, кажется, не намекает такое странное поведение. Ответь мне, Пьер, что это значит? Ну, я ненавижу таинственность; говори, сын мой»
К счастью, это долгое словесное выражение удивления его матери предоставило Пьеру время прийти в себя от своего удвоенного и усилившегося удивления, вызванного первым подозрением, что его мать также была поражена странным видом лица, а после, учитывая подозрение, так яростно накатившее на него, – ее видимым непониманием поглотивших его тревожных мыслей, одновременно совершенно не разделяемых ею самой.
«Это – ничего – ничего, сестра Мэри; просто самый маленький пустяк во всем мире. Я полагаю, что это был сон – лунатизм или что-то вроде того. В этот вечер там были весьма симпатичные девушки, сестра Мэри, не так ли? Ну, давай пойдем –