и говорить; твой крымский двоюродный брат, игравший в какой-то вымышленной группе, составил тебе список важных альбомов розовой ручкой на листке в линейку: там точно были
Pink Floyd и
Led Zeppelin, но при этом и всякая странная чушь; добыть все кассеты сразу, разумеется, было нельзя, ты выбирал их в аудиоларьках наугад, и то, что попалось первым, скорее разочаровало и тебя, и меня, так что мы охладели к списку. Нам было позволено от старших читать журнал
COOL (твои, впрочем, канцелярским клеем склеивали разворот с секспросветом, боясь, чтобы ты не узнал слишком многого), но о музыке там писали еще отвратительнее, чем о сексе (мои ничего не склеивали, и я мог оценить), а смотреть вещавшее до двенадцати тридцати эм-ти-ви у нас обоих получалось совсем редко: словом, нам еще в самом начале не перепало никакого развития слуха, что сказывается на мне и теперь. Я не могу отделаться от досады на то, что тем последним мной, которого ты знал (а ты знал обо мне почти все), остался обидчивый неуч со сложной подругой, даже Селина еще не читавший, – но с музыкой был провал полный, уже были записаны
Funeral, Turn On the Bright Lights, Neon Golden, The Moon & Antarctica, а я не слышал и не любил еще ничего; я легко прощаю себе свои задавленные юношеские тексты, потому что тогда я не мог написать их иначе, и мне не стыдно, что ты читал все распечатки и что-то высказывал мне по их поводу (я не помню ни слова): ничего другого, подписанного своей фамилией, я и не мог тебе предложить; но то, что на свете было столько музыки, что могла бы стать нашей, а досталась лишь мне одному, не перестает изводить меня. Мне не жаль, что я не могу показать тебе свои новые тексты, но неспособность поставить тебе
Yo La Tengo – We’re an American Band (это девяносто седьмой год, в нашем парке еще догнивала остановленная советская карусель) или акустическую версию
The Moon от
The Microphones (две тысячи первый) с моим параллельным переводом мучает меня вечно: я смирился с тем, что в чужой музыке меня больше, чем в моих собственных стихах (в целом это, наверное, не так уж и худо), но отказываюсь понимать, почему это не компенсировано каким-то шлюзом, по которому я бы мог передавать тебе хотя бы один трек в месяц: не письмо и не голосовое, не фото с женой и ребенком, а один-единственный трек даже без претензии на то, чтобы узнать, понравился он тебе или нет. На этих словах я иду на кухню, включаю свет и поднимаю голову к ночной вентиляции, вижу, как за решеткой дрожит в черноте паутина: никаких звуков не долетает ко мне оттуда, но я знаю, что если встать на табурет и приложиться к решетке ухом, то что-то точно станет слышно, и именно сейчас я не хочу ничего слышать, совсем. Я много говорю о том, как мне хотелось бы, чтобы это твое подземелье действительно существовало, но, возможно, на самом деле я ни к чему не готов и просто скорчусь и обосрусь на полу, если услышу из вентиляции что-то, вдруг напоминающее твой голос,
qui sait.
Подземелья никогда не увлекали меня: даже московский метрополитен с детства казался мне зловещим местом (зубчатый край, под который утягивалась лента эскалатора, угрожал разрезать меня на шнурки, если я замешкаюсь); во всяком подвале я чувствую себя муторно и стараюсь скорее выбраться наружу; в старицких каменоломнях, куда нас с К. однажды отвезли друзья, я был близок к панике, и та летучая мышь, что метнулась от нас в глухой известняковый рукав и билась там в свете фонаря, не понимая, куда ей деваться, будто бы обозначала мое состояние. Друзья рассказали сказку о мощной дубовой двери, в которую кто-то однажды уткнулся в далекой глубине этих штолен, мне понравилась эта картинка; но, когда мы наконец вернулись на поверхность, я понял, что затащить меня обратно не сможет даже тот, кто пообещает провести меня к этой самой двери. Ведь даже если бы эта дверь там и правда была, чем бы это меня обнадежило: во-первых, это та самая тайна, от которой лучше, раз приблизившись, отступиться; во-вторых, Старица находится в трехстах километрах от нас, и вряд ли стоит предполагать, что ее сырые ходы как-то соединены с чисто убранными коридорами под нашим лесом; но с другой стороны, не неосторожно ли отвергать загодя всякую связь между этими схожими, в общем, пространствами и тогда же напрашивающуюся мысль о едином федеральном агентстве, которому они принадлежат и в рамках которого, может быть, и возможен перевод из одной структуры в другую: а то, что в известные каменоломни так нетрудно спуститься, в то время как в наши цеха вход пока что не обнаружен, объясняется, видимо, тем, что какой-то серьезной работы под Старицей давно не ведется: мы же видели этот город и всю эту область, пустую, как небо. Стоит думать, что это скорее оттуда должны направлять к нам подобных тебе: исчезнувших рано и странно: в ноль седьмом я считал, что второй такой истории быть не могло на земле, но с тех пор мне хватило времени узнать, что историй таких еще отвратительно много, и как-то сжиться с этим знанием, ничего, само собой, не отменяющим и не снижающим, а, наоборот, приводящим все к общему знаменателю; меня в целом даже не так заботит то, чем вы все там заняты, как то, происходит ли между вами какое-то взаимодействие, «трудовые выкрики» или каждый работает поодиночке в отдельно устроенных пазухах и никто из вас на самом деле не знает, зачем совершает назначенное и что соберется из общих усилий. При всей его подразумеваемой сложности предприятие ваше видится мне неиерархичным, за тобой никто не следит, ты выполняешь все по никем не зачитанной инструкции с механической неукоснительностью, но явно не потому, что боишься взысканий (например, перевода куда подальше от родных дворов): ты исполнен свинцовой ответственности, заставляющей вспомнить о лицах машинистов того же метро, и движения твои одновременно скупы и торжественны, словно ты трудишься в средневековой печатне. Никто не окоротил тебе волосы, они по-прежнему достают до лопаток, но в этих тоннелях с искусственным светом и воздухом цвет их стал совсем картонным; зато схлынул твой фирменный нейродермит, ты не похудел, но и не раздался еще, на большом пальце твоей правой руки надето незнакомое мне широкое кольцо из бледного металла. Ты как-то занят с ворохами магнитной