Читать интересную книгу Рождество под кипарисами - Слимани Лейла

Все девочки в разной степени унаследовали высокие скулы матери и ее светлые волосы. Две старшие были рыжеволосы, еще четыре – блондинки, и все носили на подбородке татуировки, сделанные хной. Девочки заплетали длинные волосы в тугие косы до самого низа спины. Они прикрывали широкий лоб, повязывая цветные ленты, ярко-желтые или темно-малиновые, и носили тяжелые серьги, от которых растягивались мочки ушей. Люди, все без исключения, замечали их общую черту, их особенность – чудесную улыбку. У них были мелкие зубки, белые и блестящие, как жемчуг. Даже у Ито, немолодой женщины, питавшей пристрастие к очень сладкому чаю, была ослепительная улыбка.

Однажды Аиша спросила у Ба Милуда, сколько ему лет.

– Лет сто, не меньше, – ответил тот с самым серьезным видом, и на Аишу это произвело огромное впечатление.

– И поэтому у тебя остался только один зуб? – спросила она.

Ба Милуд рассмеялся, и его глаза без ресниц заблестели.

– Это, знаешь ли, из-за мышки, – сказал он и с таинственным видом зашептал на ухо Аише, в то время как Ито с девочками весело захихикали. – Однажды вечером, после того как я весь день тяжело работал в поле, я заснул прямо за едой. У меня во рту был хлеб со сладким чаем. Я так крепко заснул, что не почувствовал, как на меня забралась маленькая мышка, съела весь хлеб прямо изо рта и утащила мои зубы. Когда я проснулся, только один зуб остался.

Аиша изумленно вскрикнула, а Ито с девочками прыснули со смеху:

– Не пугай ее, ya Ba![9] Не волнуйся, benti[10], у вас на ферме таких мышек нет.

* * *

С тех пор как Аиша пошла в школу, у нее стало меньше времени, чтобы ходить в дуар. Ито встречала ее в своем доме радостными возгласами и смехом. Она любила дочку хозяина, ей нравились ее буйные, соломенного цвета кудри, робкое выражение лица, и она ничего не имела против корзинки с угощением. Аиша была ей почти как дочь, потому что она видела, как та выходила из лона матери, а Тамо, старшая из семи дочерей, работала у Бельхаджей с того дня, как они приехали на ферму. Аиша пошла к девочкам, но не обнаружила их в главной большой комнате, где все ели и спали, а Ба Милуд вскакивал на жену, не смущаясь присутствием дочерей. В доме, сыром и холодном, Аише было трудно дышать из-за дыма от жаровни, перед которой на корточках сидела Ито, размахивая куском картона. Другой рукой она разбила яйцо, пожарила его прямо на углях, добавив щепотку кумина. Она протянула его Аише: «Это тебе». И пока девочка ела, сидя на корточках и держа яйцо руками, она гладила ее по спине и посмеивалась, видя, как яйцо капает на воротник блузки, над которой Матильда просидела две ночи.

С пунцовыми от быстрого бега щеками в дом влетела Рабия. Она была всего на три года старше Аиши, но в ней мало что осталось от ребенка. Аиша считала ее второй парой рук Ито. Рабия так же проворно, как мать, чистила овощи, вытирала младшим носы, снимая присохшие сопли, искала под деревьями просвирник, резала его и варила. Такими же тоненькими, как у Аиши, руками девочка месила тесто и во время сбора урожая шестом сбивала оливки в большие сетки. Она знала, что нельзя взбираться на мокрые ветки дерева, потому что они слишком скользкие. Умела свистеть так, что у бродячих собак начинали трястись задние лапы, и они разбегались, поджав хвост. Аиша восхищалась дочерьми Ито и наблюдала, как они играют, не всегда понимая смысл игры. Они догоняли друг дружку, дергали за волосы, а порой одна бросалась на другую, они вместе двигались туда-сюда, и та, что лежала на спине, довольно хихикала. Они любили переодевать Аишу и забавляться с ней как с игрушкой. Привязывали ей на спину тряпичную куклу, обматывали голову грязным платком и, хлопая в ладоши, заставляли ее танцевать. Однажды они принялись уговаривать ее сделать татуировку, как у них, а еще расписать хной руки и ноги. Но прежде чем это случилось, успела вмешаться Ито. Они с насмешливой почтительностью звали ее Bent Tajer[11] и тут же уточняли: «Ты ведь не лучше нас, да?»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Однажды Аиша рассказала Рабии о школе, и та была потрясена. Как же она жалела Аишу! Она представляла себе пансион чем-то вроде тюрьмы, где взрослые кричали по-французски на оцепеневших от страха детей. Вроде тюрьмы, где никто не обращал внимания на смену времен года и все целый день сидели взаперти, во власти жестоких взрослых.

Девочки ушли далеко в поля, и никто не спросил их, куда они идут. Густая вязкая грязь липла к ботинкам, идти становилось все труднее. Им приходилось отковыривать вязкие комочки глины, приставшей к подметкам, и это их смешило. Девочки сели у подножия дерева, они утомились и затеяли ленивую игру: указательным пальцем проковыривали маленькую норку, вытаскивали земляных червяков и давили их, зажав пальцами. Им всегда хотелось знать, что находится внутри предметов и живых существ – в животе у зверей и насекомых, в стеблях растений, в стволах деревьев. Они хотели выпотрошить весь мир, надеясь проникнуть в его тайну.

В тот день они обсуждали, как убегут из дома, отправятся на поиски приключений, и смеялись от охватившего их ощущения безграничной свободы. Однако голод дал о себе знать, ветер посвежел, и солнце стало клониться к закату. Аиша упросила подружку проводить ее, она боялась возвращаться домой одна и оперлась на ее руку, когда они ступили на каменистую тропинку. Они уже почти пришли, когда Рабия заметила огромную копну сена, которую работники еще не успели перетащить в стойло. Сено лежало прямо под стеной амбара. «Залезем наверх», – предложила Рабия, и Аиша согласилась, не желая выглядеть трусихой. Они забрались на крышу амбара по старой ветхой лестнице, и Рабия, трясясь от хохота всем своим маленьким телом, сказала: «Смотри!» – и спрыгнула.

Несколько секунд не было слышно ни звука. Как будто тело Рабии улетучилось, как будто ее похитил джинн. Аиша затаила дыхание. Она переместилась на самый край крыши, наклонилась и тонким голоском позвала: «Рабия!» Несколько мгновений спустя до нее донесся не то хрип, не то плач. Ей стало так страшно, что она быстро, как только могла, спустилась по лестнице и помчалась к дому. Увидела Матильду: та сидела в кресле, Селим играл у ее ног. Мать встала, готовясь отругать дочь и сказать, что она чуть с ума не сошла от страха за нее, но Аиша кинулась к ней, крепко прижалась и, заикаясь, проговорила:

– Кажется, Рабия умерла!

Матильда позвала Тамо, которая сидела на кухне и дремала, и они побежали к амбару. Тамо испустила громкий вопль, увидев сестру, лежащую на залитом кровью сене. Она стала пронзительно кричать, глаза у нее закатились, и Матильда, чтобы привести ее в чувство, отвесила ей пощечину, сбив Тамо с ног. Матильда склонилась над девочкой: у той на руке зияла глубокая рана от вил, спрятанных в сене. Матильда подняла ее на руки и бегом понесла в дом. Не переставая гладить лицо так и не пришедшей в сознание Рабии, попыталась вызвать врача, но телефон почему-то не работал. У Матильды дрожал подбородок, Аиша испугалась и подумала, что, если Рабия умрет, все, абсолютно все будут ее ненавидеть. Ведь это случилось по ее вине, и завтра на нее обрушатся ненависть Ито, гнев Ба Милуда, проклятия жителей деревни. Она стала прыгать с ноги на ногу, чувствуя, как по ним бегают мурашки.

– Проклятый телефон, проклятая ферма, проклятая страна! – завопила Матильда и швырнула телефон о стену.

Она велела Тамо положить сестру на кушетку в гостиной. Они зажгли свечи, расставили вокруг малышки, и в их дрожащем ореоле она стала похожа на прелестную покойницу, готовую к погребению. Тамо и Аиша словно воды в рот набрали, они из последних сил старались не рухнуть на пол, потому что боялись Матильды и восхищались ею, а она тем временем копалась в ящике, служившем аптечным шкафчиком. Она склонилась над Рабией, и время остановилось. Слышно было только, как Матильда шумно сглатывает слюну, как трещит марля, которую она рвет, как лязгают ножницы, обрезая нить, когда она зашивала рану. Рабия теперь чуть слышно стонала, Матильда положила ей на лоб кусок полотна, смоченного одеколоном, и произнесла: «Ну вот». Когда вернулся Амин, а Аиша уже давно спала, натерпевшись страху, Матильда заплакала, раскричалась. Она проклинала этот дом, говорила, что они не могут и дальше жить как дикари, что ни секунды больше не станет подвергать опасности жизнь своих детей.