В тот день я совершил маленький подвиг, вошедший в анналы нашей семьи, как и история с дубовой каталкой, которой чуть не убил меня двоюродный брат Сережа. Съев два кусочка хлеба с маслом, солью и чесноком, я отодвинул от себя тарелку с третьим куском и сказал:
– А этот надо разрезать на пять частей – каждому по кусочку. Съедать весь мне одному нечестно.
Некоторое время все четыре мои бабушки были в замешательстве.
Потом тетя Мотя, тетя Клава и тетя Нюся начали говорить, что мне надо расти и поэтому это мой кусок.
– Нет, – тихо, но твердо сказал я, – не буду.
– Он прав, – сказала наконец Бабук, – Анна Михайловна, поделите на пять кусочков.
Тетя Нюся ловко разделила мой кусок на пять равных частей. Тогда я взял с тарелки свою долю и начал медленно-медленно жевать, чтобы продлить удовольствие. Бабушки тоже взяли свои кусочки и почему-то все, кроме Бабук, целовали меня, кто в щеку, кто в макушку и тихо плакали. А мне было хорошо от того, что все получилось по-честному.
Однажды утром, когда я проснулся от бьющего в окошко солнца, но все еще изображал из себя спящего, мне удалось подслушать длинный и важный разговор. Вернее, рассказывала тетя Нюся, а Бабук, тетя Клава и тетя Мотя слушали.
Конечно, я помнил, что подслушивать взрослых нехорошо, но тетя Нюся рассказывала о таких чудесах, что я не мог преодолеть соблазн и подслушивал, буквально ловил каждое слово.
– В той Македонии я и научилась различать съедобные травы. Степан Григорьич меня научил, отец нашей Зины.
Я понял, что речь идет о моей маме, и навострил уши. Мама приходила к нам иногда вдвоем с Ленкой, иногда одна, но каждое воскресенье, и обязательно приносила какую-нибудь еду, потому что она получала паек по рабочей карточке.
– А та Македония, откуда Александр Македонский? – спросила тетя Клава.
– Та самая, – ответила тетя Нюся. – Так вот, я и говорю, а встретились мы все – Ада, Степан Григорьич, я – в македонском городе Кавала, это порт такой. Вот в окрестностях той Кавалы мы и стукнулись лбами друг об дружку. В том смысле, что как бы стукнулись. Русский язык, можно сказать, свел. В большом апельсиновом саду мы убирали первый урожай апельсинов, обычно их бывает два. Хозяйство было очень большое, и хозяин-грек, пожилой, но очень шустрый, вроде и не смотрит ни за чем, а все замечает и с ходу сам показывает, как надо делать, а как не надо, видно, из простых работников поднялся до большого хозяина. У него тех апельсиновых рощ на километры было, и везде дорожки, чистота, порядок. И нужно сказать, на работников или на нас, работниц, никогда не кричал, никого не унижал, зато за ошибки или плохую работу деньгами наказывал, штрафовал – только так! В тот день и час я собирала те апельсины как раз у самой усадьбы, а посреди двора автомобиль стоял бортовой, да еще с большим прицепом. В кузов и в прицеп грузили ящики, а потом их сразу везли в порт Кавала. Шофер как раз около машины крутился, для чего-то даже капот поднял и на меня посматривал. Очень красивый был шофер. Тут хозяин-грек подошел, стали они переговариваться по-гречески. Слышу я, шофер совсем плохо говорит по-гречески и, мне показалось, с немецким акцентом. Много женщин и девушек убирали апельсины, и все поглядывали на этого шофера и еще на одного грека – двухметровый такой дядька, говорит по-македонски, аж от зубов отскакивает, и носит к машине не как все другие парни и мужики по два ящика на плече, а один, но огромный, как сундук, – нормальных ящиков в нем штук десять, никак не меньше. И вот приближается этот дядька, с этим большущим сундуком на плече, а апельсинов в нем не то что доверху, но даже и с горкой. Приближается, совсем поравнялся и тут как запнулся о корневище и как полетит на землю! Сундук его из тонких дощечек – вдребезги, желтые апельсины все раскатились по земле. А дядька вдруг как выразится по-русски.
– Дядечка, родненький, как вы сами?! – бросилась я к нему, подала руку, помогла встать.
– Так ты русская? – покраснел дядька.
– Русская, русская. Не сильно ушиблись?
– Ничего, – улыбается, – был бы не женат, сказал: до свадьбы заживет.
– Эй, ребята, третьего примете?! – вдруг подошел к нам от машины синеглазый шофер-механик.
– Еще бы – Бог троицу любит! – засмеялась я, и так в один момент мы узнали друг друга.
А когда еще выяснилось, что все земляки: Адам из Ростова, Степан Григорьич из Таганрога, я из-под Новочеркасска, то решили сегодня же вечером пойти в портовую таверну и поговорить как следует и отметить нашу встречу.
Я почувствовал, что хочу по-маленькому. Но если встану, то тетя Нюся сразу замолчит, и что делать? Я решил крепиться изо всех сил и слушать тетю Нюсю.
– Таверна та была известная во всем городе хорошей едой и уважительным обхождением. Там на дверях стояли два таких битюга, что они любого подвыпившего скандалиста враз вышвыривали на улицу. Шел 1923 год от Рождества Христова. Степан Григорьич сказал, что в Солоники приплыл из Одессы первый после нашей революции транспорт с хлебом. Пять кораблей. Мы все знали, что Гражданская война у нас на Родине закончилась еще в 1921 году и теперь там НЭП – новая экономическая политика. Вроде дают свободу людям, но в двадцать первом году был в России страшный голод, а и двадцать второй выдался немногим лучше.
– Откуда взяли зерно? – сам себя спросил Степан Григорьич и сам же ответил:
– Россия большая, нашли, где взять. Последний караван с зерном я привел в Салоники в марте 1917 года, так что шесть лет не было здесь нашего хлеба.
Тут скрипач очень громко заиграл танец сиртаки, и молодые моряки и девушки пошли в пляс прямо среди таверны. Степан Григорьич подозвал официанта и дал ему небольшую купюру, которую тот мгновенно спрятал в карман и почтительно замер.
– Это моя сестра, это мой брат, – показал глазами Григорьич на нас с Адамом, – мы давно не виделись и хотели бы поужинать в тихом месте, может, вы найдете уголочек? А к молодежи у нас нет претензий: танцевать – дело молодое.
– Спасибо, – сказал официант, – у нас есть уголок на верхней веранде, там сейчас свободно и весь порт как на ладони. Эта веранда у нас всего на один столик, там никто не помешает.
На маленькой верхней веранде было очень хорошо, и огоньки порта, и города, и море – все было перед глазами, а музыки снизу почти и не слышно, и даже приятно, что скрипач играет, а барабанщик бьет в барабан, как будто где-то далеко-далеко.
Тетя Нюся не рассказывала ничего интересного, а по-маленькому хотелось мне все сильней. Наконец, я сбросил одеяло, пробежал к буркам с галошами, напялил их кое-как, набросил стеганку и выскочил за дверь.
XIVЯ так быстро бежал до нашей уборной, что ничего не видел и не слышал. Зато, когда вышел оттуда, сразу увидел, как красиво вокруг. Солнце уже поднялось высоко в синем небе и не только светило, как зимой, но и грело. На виноградниках за канавой много взрослых работниц и подростков освобождали лозы от земли, которой они были прикопаны на зиму, встряхивали их от комьев, потом забивали в землю длинные палки-таркалы и тут же обвивали вокруг них виноградные лозы. На крыше нашего дома легкой зеленной дымкой взошла первая трава, даже еще и не трава, а как бы зеленый пух.
Тетя Мотя сказала, что две наши курицы высиживают яйца и скоро будут у нас цыплята, только чем их кормить, непонятно. Две очень важные белые курицы, Фима и Сима, точно сидели на яйцах, а четыре остальных, у которых тоже были свои имена, и петух Шах дремали на насестах. Мы с тетей Мотей все-таки принесли тот кусок малой бороны, на котором сломался милиционер со своим харлеем, и забили этот кусок в землю со стороны, где опять могла пробраться ласка, забили, подкопали между зубьями, как надо, и заложили камнями так, что теперь никакая ласка была не страшна ни нашим курам, ни будущим цыплятам. В курятнике было темно и сильно пахло куриным пометом, запах которого я очень не любил. Проверяя наше с тетей Мотей сооружение, я вдруг подумал, что цыплят можно кормить червяками! Я вспомнил, как летом куры клевали червяков, а я их накопаю по берегам канавы столько, что хватит и цыплятам, и курам, и петуху Шаху.
Очень довольный своим замыслом, я вышел из темного курятника на свежий воздух и радостно огляделся. От синей горы, где обычно пас коров мой погибший на войне друг Алимхан, дул легкий, нежный ветер Магомет, южный ветер большой и дружной весны, как раз такой, о которой мы все мечтали, чтобы не пропасть с голоду.
Хотя я и был в одних трусах, в распахнутой стеганке на голое тело и в бурках с остроносыми галошами, мне было совсем не холодно, а хорошо и весело от теплого ветра, от вида синей горы с белыми саклями по ее правому склону, а главное, от тонких и нежных звуков зурны, которые долетали из аула. Я знал, что так громко и красиво умеет играть на зурне только Гаджи – мальчик, старше меня в два раза. У него с рождения не работают обе ноги, поэтому он не ходит на виноградники вместе с другими подростками и женщинами, а играет на зурне, ему разрешили. Я знаком с Гаджи, потому что мой дед Адам прошлым летом приезжал за ним в аул на полуторке и возил его в город к врачам и показывал ему море, которого он никогда не видел. Перед тем как ехать в город, они заезжали на Центральную усадьбу, в контору, за какой-то бумажкой. Меня они не взяли с собой, потому что в кабинку к деду, кроме Гаджи, села и его мама, а мне не досталось места.