анализировать. Чем пуд ума, лучше фунт счастья.
Долгие годы жизни на Востоке помогали начальнику экспедиции лучше понимать восточных людей. Он их принимал такими, какие они есть. Принимал, любил, уважал. Он полюбил суматошного, бешеного в поступках Аббаса Кули. Он понимал его. С той же яростной самоотверженностью и жадностью, с какой еще совсем недавно он отдавался своему рискованному промыслу — контрабанде, сейчас Аббас Кули служил интересам экспедиции и Алексею Ивановичу. Он был не просто служащим, работником экспедиции с очень скромными обязанностями работать от и до. Аббас Кули превратился в полном смысле этого слова в военного коменданта, в преданнейшую личную охрану начальника, в глаза и уши экспедиции. Словом, он сделался незаменимым. И он не выразил неудовольствия, когда пришлось принимать участие в поисках похищенных рабынь и подозрительных фашистов. Без оглядки, не задумываясь об опасностях и трудностях, он променял свое скромное положение проводника и переводчика на полную тревог и угроз жизнь разведчика пограничных войск.
Он преобразился. Волнение, тревоги, выражение напряженного ожидания совершенно преобразили несколько сонное, равнодушное еще недавно выражение его физиономии. Смоляные усы, висевшие уныло и беспомощно, теперь воинственно топорщились, блеклые еще недавно глаза горели внутренним огнем. Постоянно внезапные смены оттенков загорелого лица делали явным все, что раньше можно было подозревать. Щеки его вспыхнули, когда он услышал приказ:
— Даю вам полчаса. Узнайте, кто и что в этом раю. Обед потом.
Иные подумают, что начальник экспедиции брал на себя слишком много. Но Алексей Иванович уже был не руководителем мирной водохозяйственной экспедиции Средазводхоза, а комбригом далекого прошлого. Воинственные калтаманы, сомнительные нейманы-беммы, возникшие из небытия, пытались лезть с юга через границу, тянулись лапами к аулам, городам, железнодорожным станциям, водным источникам, намереваясь душить, грызть, убивать, уничтожать.
Мансуров правильно решил, что его многолетний опыт командира Красной Армии сейчас пригодится больше, чем его знания в области водного хозяйства. Он уже не вспоминал о предостережениях своих докторов. А когда одно наиболее коварное, въедливое ранение вдруг напоминало ему о себе зудящей болью, он просто отмахивался от него: «Ну-ну, дружище, не заставляй меня морщиться и бледнеть. На нас смотрят!»
Понимал все это хорошо и комендант пограничной заставы Соколов. Конечно, он оставался командиром отряда пограничников, но прислушивался к советам и указаниям старшего по званию. Теперь он даже подчеркивал это в обращении: «Товарищ комбриг».
А операция растянулась на много дней. Она лишь начиналась здесь, в Нухуре.
«Рай» явно не нравился комбригу. Глубокую нухурскую котловину окружала замкнутая гранитная стена с узкой щелью выхода. Вся котловина, загроможденная постройками, перемежавшимися с густыми садами и буйно разросшимися виноградниками, легко могла превратиться в ловушку даже для многочисленного, хорошо вооруженного отряда. И самое тревожное — граница, совсем близкая граница, беспокойная, опасная. Комбриг в бинокль неустанно изучал нависшие над Нухуром скалы, утесы, вершины.
— Крыс и мышей в этой райской норе предостаточно, — бормотал он.
Улочки поднимались в горы лесенками, узкими, кособокими, с мрачными проулками и закоулками. Стены высились циклопические из тяжелых глыб, совершенно слепые, без окон, но с черными отверстиями, похожими на амбразуры для стрельбы из укрытий. Крохотные черные калиточки из потемневших осклизлых досок сколочены были на диво прочно. Глухие таинственные шаги прохожих, невидимых, все время прячущихся за углами и поворотами, стучали приглушенно, крадучись. Кроны гигантов чинар нависали из-за стен и плоских крыш домов и загораживали зелено-черными стенами улочки. Не селение, а крепость какая-то.
Из-под локтя Мансурова высунулась возбужденная физиономия Аббаса Кули.
— Я так разгневан. Повстречайся мне лев, я набросился бы на него. Бедняжек в Нухуре нет.
— Нет? — переспросил комбриг, и сердце у него заныло.
— Их сюда не привозили.
— Это точно?
— Здесь притаились некоторые… друзья того немца. Они-то знают, куда он поехал с тем бардефурушем и… бедняжками.
— Товарищ Соколов!
— Слушаю, товарищ комбриг!
— Что скажете?
— Мы задержим нарушителей.
— Они не дадутся живыми! — воскликнул Аббас Кули. — А ведь птица без головы не подает голоса.
— Возьмем живыми.
Неизвестные, забаррикадировавшиеся на высокой балахане, все-таки были взяты после довольно беспорядочной перестрелки, но лишь после полуночи. Героем схватки оказался Аббас Кули. Он прополз внутри глиняной трубы торнеу-акведука, влез на карагач, оттуда проник через вентиляционную каркасную башенку в помещение и напал на неизвестных с тыла. Они растерялись и побросали оружие. Впрочем, сопротивлялись они из последних сил. Патроны у них были на исходе.
Допрашивали задержанных тут же на балахане. Отвечать они явно не желали, хотя Аббас Кули сразу же признал одного из них.
— Давай, давай, кардаш, язык разматывай. Он Франц… Из Нижней Скобелевки, — пояснил Аббас Кули. — Он часто ходил за границу. Все опием занимался…
Франц, худощавый, безусый парень, отмалчивался и на все вопросы пожимал плечами. Второй задержанный, крепкий пожилой мужчина разыгрывал возмущение:
— Чего говорить? Какой опиум? Обыщите! Ищите! Выдумки это! Ми ученый-ботаник! Ми есть научный экспедицион Хорасански горы.
— Вы не русский?
— Какой это имеет значение?
— Ваше имя? Фамилия? — спросил Соколов. — Говорите, ученый с маузером.
— Наш экспедицион заблуждался. Мы стрелял. Думал — напал бандиты. Защищал жизнь, имущество.
— А форменные наши фуражки? Вы не видели?
— Ми заблуждался и ми оборонялся. Ми из Тегерана. Позвольте представиться — магистр наук Эрендорф Курт. А это есть мой служащий Карл и… Франц — неважно, он есть рядовой. — Он спохватился. — Он не есть зольдат, деньщик. Он есть обыкновенный служащий.
Человек, назвавшийся Эрендорфом, поражал своим цветущим видом. Морковный румянец играл на его щеках. Губы-вишни все время складывались влажным бантиком. Щетка усов — коротенькая черная нашлепка — сидела под носом, но лишь слегка и временами вдруг придавала добродушному лику толстяка несколько воинственный вид. Но все затмевал тройной нежно-розовый подбородок добряка, любителя пожить сладко и мягко.
Жировые отложения на животе и бедрах, весь чрезмерно солидный вид тяжелоатлета не мешали господину ботанику производить впечатление живчика, вертунчика. Он не мог усидеть на месте, подпрыгивал, вскакивал, суетился.
— Давно ли вы, господин Эрендорф, переквалифицировались в ботаника? — медленно спросил Алексей Иванович.
— О! — удивился немец. Маленькие его серо-голубые глазки забегали. — Такой фопрос?
— Вопрос по существу, — сказал Соколов, хотя он еще не понимал, в чем дело.
— Господин Эрендорф, не тот ли вы господин Курт Эрендорф, геолог и путешественник по Каратегину и Шугнану, который в составе немецкой Гейдельбергской экспедиции искал редкие металлы и золото в тысяча девятьсот двадцать четвертом году?
Немец несколько утратил свой добродушный вид, но ничего не ответил, а пожал плечами. Все в нем говорило: «Ну и что ж из того?»
— Я не стал бы вас спрашивать, — продолжал Мансуров, — но ваша экспедиция сильно наследила, и вы в частности.