Читать интересную книгу Чай из трилистника - Киаран Карсон

36. БЕГИНСКАЯ ЛАЗУРЬ

В первый вечер в "Доме Лойолы" меня с моим новым товарищем Метерлинком провели в длинный дортуар на верхнем этаже. Осенняя луна светила в высоком незанавешенном окне, отбрасывая на голые доски пола зябкие параллелограммы. Остальные ребята, человек восемнадцать-двадцать, уже, по-видимому, спали или притворялись спящими. Нам отвели две соседние кровати. Наш проводник, послушник[24], проследил, чтобы мы разделись и залезли под простыни. Затем он пожелал нам спокойной ночи и ушел. Когда его шаги затихли, Метерлинк шепотом спросил, кто я и откуда. Я представил ему краткий отчет о своей жизни до сего дня. Тогда Метерлинк рассказал мне такую историю:

Как ты уже, наверное, догадался по имени, я фламандец. Насколько я понимаю, в "Доме Лойолы" есть и мои соотечественники, поскольку Ирландию и Фландрию, как известно, связывают многовековые отношения. Родился я в Генте. Мои родители умерли, когда я был еще маленьким; дядя по отцовской линии Морис, торговец предметами искусства, взял меня на воспитание. Самые ранние мои воспоминания — его беспорядочно заставленный дом, номер 6 по Пеперстраат, или Рю дю Пуавр[25], само имя вызывает в памяти пряные запахи, которые источала каждая комната, древнее амбре парчи и опойковых переплетов, пыльный аромат старых живописных полотен. Гент — город задумчивых каналов со стоячей водой и петляющих улочек, над которыми высятся остроконечные дома. Еще выше поднимаются угрюмые шато, гнетущего вида психиатрические лечебницы, трубы хлопкопрядильных фабрик. Повсюду колокольни, наполняющие каждый час своей меланхоличной музыкой.

Пеперстраат выходит к Большому Бегинажу, обитательницы которого проводят жизнь в молитве и плетении кружев. Сам Бегинаж — подобие Гента, лабиринт улиц, площадей и церквей, обнесенный рвом и стеной с воротами. Нередко я, бывало, проскальзывал в этот иной мир и бродил по галереям или травяным плантациям, а мимо, по трое, по четверо, проплывали сестры в синих одеждах и головных уборах, похожих на лебедей. Когда смеркалось, я засыпал, убаюканный их монотонными вечерними молитвами, которые казались мне в дрёме далеким жужжанием пчел.

Ведь мой опекун, надо сказать, держал пасеку в летнем доме в Оостаккере, милях в семи по каналу от Гента в сторону Тернёзена, недалеко от голландской границы. Там, в большом, сбегающем к воде цветочном саду стояло двенадцать соломенных куполов, из них одни он выкрасил в яркорозовый, другие — в светло-желтый, но большую часть — в чарующий голубой, поскольку пчелы, по его наблюдениям, питали слабость к этому цвету.

Приди же, говорил, бывало, мой опекун, в школу пчел и постигай заботу всемогущей природы, неустанную организацию жизни, урок кипучего и бескорыстного труда; слушай музыку этих мелодичных переносчиков всех сельских ароматов.

Много счастливых часов провел я в Оостаккере. Округа сияла маленькими лакированными домиками, яркими, как новый сервиз, и в глубине их коридоров мерцали часы и буфеты. Баржи с резным ютом и пароходы назначением в Лондон или Белфаст проплывали по обсаженному вязами каналу в конце цветника. И все же порой звуки сирен западали мне в душу; сельская местность, некогда радостно развернувшаяся передо мной, становилась однообразной, унылой, безотрадной, а владения моего опекуна — белый дом с зелеными ставнями, мастерские, теплицы, цветники и ульи, башня, которую он построил для занятий, — казались тюрьмой.

37. ПОЗОЛОТА

До шести лет, продолжал Метерлинк, меня воспитывала непрерывная череда ирландских гувернанток, говоривших по-английски, по мнению дяди, лучше самих англичан. С дядей и его партнерами я говорил по-французски; от слуг научился фламандскому. Так, с раннего возраста, я понял опасность категорических утверждений, поскольку существовало по меньшей мере три способа сказать о чем-то. В семь лет меня отправили в школу бенедиктинок в Нуво-Буа. Там я учил молитвы, катехизис и немножко арифметику. Классная комната была увешана изображениями святых и сцен из Библии; в особенности глубокое впечатление произвело на меня "Избиение младенцев" Брейгеля: мне часто снились кошмары, где я входил в картину, становясь одним из ее персонажей.

Через два года я перебрался в "Энститю Сантраль", частную школу, расположенную на Рю дю Паради. После скудного обеда, состоявшего из хлеба с джемом, ученикам предоставлялся час свободы от занятий; я пользовался этим перерывом, чтобы исследовать окрестности. Неподалеку стояла главная звонница Гента.

Смотрителем башни был часовщик, мастерская которого находилась в цоколе; когда мы познакомились, он стал пускать меня на темную, крутую лестницу башни без обычной однофранковой платы. Поднимаясь, я считал ступени — по одной на каждый день года — пока не добирался до самого верха. Оттуда открывались обширный вид на Фландрию и великолепная панорама Гента.

Я смотрел вниз, как олимпийский бог, называя слагаемые моего города: Пляс д'Арм, Рю де Конго, Парк де ла Ситадель, Пляс дю Казино, Оспис дез Альен, Рю де ла Пэ, Оспис дез Орфелен… Когда существующие названия заканчивались, я выдумывал новые, но город был неисчерпаем, и некоторые кварталы никак не поддавались моим языковым способностям. Порой весь Гент был укрыт туманом, а флюгер на шпиле звонницы — позолоченный дракон пятнадцати футов в длину — сверкал на солнце. Тогда я воображал себя летчиком или матросом на стеньге. Там, на башне, проходил, казалось, едва ли не весь день. И все же, когда я спускался, часы в магазине чудесным образом показывали, что остается еще немало свободных минут.

Оттуда я направлялся в собор Св. Бавона, многоячеистое пространство нефа, трансептов, хоров и приделов. Там был и сам св. Бавон в герцогских одеяниях, парящий в облаках; Моисей, высекающий воду из скалы, и вознесение медного змея; Введение во храм; царица Савская перед Соломоном; Христос среди герцогов Бургундских и многое другое. Лучшее я приберегал напоследок: большой запрестольный складень работы братьев ван Эйк, Яна и Хуберта. Это необычайно сложное произведение, выполненное в виде ширмы: при складывании ее двенадцать внешних створок изображают сцены из Благовещения; в развернутом виде она вдвое больше. Двенадцать внутренних створок образуют " Поклонение Агнцу". Святой-покровитель Кита, заметил мне как-то дядя, Иоанн Креститель; связь между его атрибутом, Агнцем Божьим, и шерстяным производством, источником некогда колоссального богатства города, очевидна.

Сотни фигур видны на ширме: ангелы, епископы, святые, паломники — все в богатых парчовых одеждах, расшитых жемчугом и драгоценными камнями. Пейзаж в центре усыпан всевозможными цветами. Вдали сверкают башни и шпили идеального города. В этом горнем ландшафте я мог затеряться навеки, а после вернуться, как раз вовремя, в "Энститю Сантраль".

38. СТРАСТОЦВЕТ

Когда мне было одиннадцать, дяде случилось взять в руки французскую грамматику, которой пользовались воспитанники «Энститю», и обнаружить, что правила сослагательного наклонения и причастия прошедшего времени изложены в ней неудовлетворительно. Сам он посещал иезуитский коллеж в Намюре, и это побудило его отдать меня в местный иезуитский коллеж св. Варвары. Ты должен знать, что к св. Варваре обращаются архитекторы и военные инженеры. Ее покровительство этому коллежу не менее обоснованно. Во время приступов меланхолии, как я уже говорил, дядин деревенский дом в Оостаккере часто казался мне тюрьмой; я не знал, что такое тюрьма, пока не попал в "Коллеж де Сент-Барб".

Здания из серого камня смахивали на казармы; окна были зарешечены. Внутренний двор, где ученики занимались спортом, окружали высокие каменные стены. На фасаде, одиноко, большой неумолимый циферблат скупо выдавал часы и минуты. Колокольный звон, мешаясь с перезвоном невидимого, мертвого города за стеной, падал на нас, как тень. Все отмерялось часами. В шесть, как только замирал последний такт «Ангелюс», мы садились ужинать. Едва мы принимались за еду, на кафедру поднимался священник и начинал вечернее наставление.

Как правило, это были рассуждения о житиях святых или цветах и фруктах. Гент, как утверждалось, родина оранжереи: мог ли райский плод грехопадения быть апельсином? Страстоцвет, найденный иезуитами в XVI веке в Америке, получил свое имя за сходство с орудиями Страстей Господних. Лист — это копье, усики — бичи, завязь — столб бичевания, венчик — терновый венец, тычинки — молотки, три шипа — гвозди. Не является ли страстоцвет живым доказательством того, что Господь предопределил завоевание Америки христианами?

Время шло, и я привык к такому распорядку; но мне было трудно примириться с тем, что в коллеже св. Варвары считалось общественной жизнью. Дружба между мальчиками не поощрялась. Время от времени нас отпускали на выходные, и я проводил их с дядей Морисом, но он все чаще уезжал по делам за границу. Тогда было решено, что за мной будет присматривать его брат, мой дядя Франк, которого я в ту пору едва знал. Франк оказался родственной душой. Как и я, он был заядлый филателист, и охотно потакал моей слабости к маркам Бельгийского Конго. Была у него, однако, одна странность.