Читать интересную книгу Виктория - Ромен Звягельский

Он выскочил в темноту, вихрем промчался мимо окон.

Матрена Захаровна, не замеченная никем, стала поворачиваться на печи, нащупала позади себя желтой ссохшеюся рукой край, занесла левую ногу в шерстяном носке и опустила ее вниз, ища подставку. Она еще долго провозилась бы, а не то и рухнула бы наземь, если бы Ваня не подскочил, не подхватил на руки падающую легонькую старушку. Пришлось посадить ее на стол.

Матрена Захаровна за полгода после возвращения превратилась в скелет, обтянутый прозрачною кожицей, принимающей то положение, в какое ее разглаживали или собирали.

Она шатко слезла со стола, села, поддерживаемая внуками, на скамью, проскрипела:

— Собирайтесь. Мне душно здесь. Видать, спасаться нам надо, — с этими словами она впервые сама встала на ноги, и пошла на ощупь, держась за стенку, к выходу, — Я по нужде. Сама.

Поздно ночью, когда мать, ревмя ревя, сидела на большом мягком узле с постелью, в окошко тихонько постучали. Это был условный знак, мать отперла дверь. Василий Никанорович воротился не один, за ним вошел кто-то в темные сенцы, прошел по темну в комнаты. Вика пошла навстречу, учуяв Плахова всем своим нутром. Она даже по шагам в сенцах его определила, захолонуло сердце. Она прошла отца, подошла близко к Плахову, хотела что-то прошептать, но он опередил ее.

— Посыльный вернулся в контору. Жихарев туда прибег. Чего-то ждут.

— Не наче, НКВД приедет с часу на час, — подтвердил Сорин.

Мать завыла тихонько, и Виктория бросилась к ней, загородила ее, снова опустившуюся на узел. За спиной матери возникла призраком ночным Матрена Захаровна.

— Ну-ка, не вой, — властно приказала она, — Лошадь где?

— Сани на задках, — ответил Василий, — поторопиться бы, Лиза.

Елизавета Степановна взяла себя в руки, поцеловала запястье дочери, встала и одернула фартук. Опомнилась, сняла его и кинулась к печке:

— Загасить бы надо.

— Вот возьми, Вася, — сказала Матрена Захаровна и протянула к зятю руку, — Это я у вас в нужнике спрятала еще перед высылкой.

Василий, не разбирая, взял бренчащий кулек, взвесил его в руке, сунул во внутренний карман тулупа. Матрена Захаровна, слепая, измученная, едва переступая, стала лицом в красный угол — не ошиблась — и обмахнула себя крестным знамением. Ее повели в сани.

Чувство опасности не охватило только Ваню, резкими молодыми скачками подхватывающего вещи, относящего по второму разу в сани узлы.

Вика прошла мимо Плахова, волоча узел с одеждой и котомки, остановилась, вынула из-за пазухи альбом:

— Вот вам.

— Девонька, — ласково проговорил он.

Плахов заметил ее упрекающий саднящий взгляд, подхватил ее ношу, увернулся и подцепил еще и чемодан с пола.

Последними уходили отец и мать. Елизавета зажгла свечку, обошла все комнаты, погладила рукой комод, в то время Василий распахнул створки тумбы, стоявшей в узком простенке за печкой и хватил глоток самогону прямо из горла большой мутной бутыли, подняв ее вверх, облился, обжегся, сглотнул слезы и отставил бутыль в сторону. Она отразила белый резкий свет, непонятно откуда простиравшийся. Василий обернулся, взглянул на синие предметы, вдохнул родного домашнего запаху. Жена смотрела на него яркими светящимися зрачками, прислонившись к притолоке, подложив полные руки под щеку.

— Ну, хватит, слышь, неспокойно в селе.

Она еще хотела добавить, что у них будет время помечтать о прошлой молодой их жизни, уходящей вот так вот стремительно, как оползень, из-под ног, о том, что сгинули их молодые жизни неведомо куда, как и не было, но вспомнила о детях, о матери, ждущих в санях, подошла к мужу и, потеревшись о его плечо, молча подтолкнула его к дверям.

— Решено ужо.

Тихон, обрадованный отъездом Матрены, пришел их провожать, но в хату не входил. Стоял в конце околицы, наблюдая в две стороны: не едут ли жихаревцы и уезжают ли Сорины. Сразу после собрания, на котором еще полчаса честили Сориных, пока не вынесли постановления о передаче дела органам внутренних дел, он вернулся к себе, в бывший Матренин дом. Василий, пробравшийся задами, зашел в горницу без стука, к тому времени Тихон, поджидавший Сорина, уже обдумал свое решение: Сорина нужно было удалять из станицы, но при этом и самому поиметь выгоду. Он договорился с бледным, готовым его разорвать, Сориным на тридцать рублей, у Василия отлегло от сердца. Он выложил Тихону все деньги и остался ждать у него. Как уж пронырливому писаке удалось пробраться в контору, неизвестно, только справил тот Василию бланк с печатью, по которому отпускался Василь на волю вместе с семьей.

Вику одолевало ощущение азартной игры, погони, приключения. Она была серьезна, дрожала мелко, то ли от нервного озноба, то ли от близости Плахова, подсевшего на дровни, но и когда он спрыгнул и пошел за санями, она еще долго дрожала, пока не пригрелась.

Плахов отстал на спуске к реке. Переезжать реку решили по дальнему переезду, что за станицей верстах в трех, ближе к Устянской. Так было безопаснее и дальше от главного разъезда, ведущего в райцентр.

Заснеженная, освещенная Луной дорога вела вниз, к переезду. Речка здесь была мелкая, но никогда не замерзала: невдалеке бил ключ. В воду были сброшены две вязанки соломы, связанной так, чтобы не расползалась, вот и весь переезд. Вика летом бегала в Устянскую, подсматривать за Юркой Толстым. Тихон был его родителем, но жил все время здесь, в Темиргоевской. В небольшой драчливой станице Устянской жила его жинка с сыном, и Юрке приходилось ходить в школу по два часа в один конец.

Плахов давно исчез, так и не простившись с Сориными, помахал Вике, когда спрыгнул с саней, та аж переметнулась за ним всем корпусом, хотела дотронуться, удержать, а он мирно притормозил шаг, остался стоять на взгорке. Растворился, не успели они и двадцати шагов проехать. Теперь она перестала оглядываться, косилась на сугробы, заползающие в сани. Снег мягкой рассыпчатой мукой отворачивался из-под полозьев, а особо толстые пласты тут же ссыпались на подстилку.

— Давно тут не ездили, замело все, — проговорил отец, сидевший впереди, рядом с Тихоном.

Мать и Ваня скукожились у них за спинами, в ногах Вики и Матрены Захаровны. Захаровна, как щипаная ворона, пряталась в шкуру, протирала концом внутреннего платка глаза, слезившиеся, словно вытекавшие помаленьку из глазниц.

— А ты Сафрона-то, деда сваво помнишь? — толкнула она локтем Вику.

— Как вы все видите? — удивилась Вичка, — Вы ж не знали, что я тут по леву руку. Помню я деда Сафрона, помню. У вас еще тогда собака была, Трезор, что ли.

— Гляди ты, помнит, — ахнула старуха и призадумалась, проговорила только, — Помер в том году, не дожил. Голодно там было, всех собак съели. Возвращаться пешком пришлось. Почитай, сорок километров голой мерзлоты.

— Вечной? — спросила Виктория, вспомнив, как Плахов рассказывал им про Заполярье, — Это где же вы жили? Там разве можно жить?

— Вот там и жили, за полярным кругом. Жить нельзя, а жили. Живучий народ, скажу я тебе.

— Кто — советский?

Старуха подумала, нехотя пошевелила рукой, описав под шкурой круг:

— Вообще человеки! Земля там, скажу тебе, звенит, как камень, а в небе узоры. Только такая бесконечность и есть самая бесчеловечная тюрьма: пытка пустотой и безнадежностью, понятно?

Вика представила край Земли и кивнула:

— Все чужие, да?..

Плахов всматривался в темноту, тут еще запорошило, он загородил варежкой лицо, глаза.

«Все, решено, — говорил он себе на обратном пути, — Завтра с Марьей разговор устрою. Нечего бабе жизню коверкать. Пускай себе мужа ищет. Вот хоча Тихона подбирает». Он знал, что ему не дадут спокойно жить, Жихарев подбираться к нему не торопился, оно-то и было подозрительно. Иван Петрович уж стал, как волчок, крутиться на улице, ища слежку, спокойно спать не мог. Дошло до него, что пацанва к директору на доклад бегает, а тот уж в управе излагает все в красках, что сказал Плахов, как сострил, как Юрку Толстого великим советским реалистом нарек. Видать, собрали уж компромату возок и маленькую тележку.

Плахов давно собирался в Киев вернуться, в газету податься иллюстратором, может, и в школу примут учителем рисования, но что-то держало его здесь, что-то держало, но не Марья. У той одни страсти на уме, любила она его, но еще больше любила страдать, ревновать, плакать: нервозная баба, все у нее чрезмерное, как бег с препятствиями. Плахов в последний раз обернулся, запутался, не различив своих следов в метре, пошел не глядя вперед и все спрашивал себя, зачем это он Викторию с Толстым за одну парту посадил, что это ему тогда, зимою взбрело в голову. Вика с тех пор изменилась очень. Как каменная сидела она на уроках, руки не тянула, вызывал к доске — молчала. Да и Юрка боялся на нее смотреть, видно было, что у него шею заклинило, только вперед и глядел, а на самом деле — в себя.