Читать интересную книгу Виктория - Ромен Звягельский

Вагон дрогнул, и Виктория смешно вскрикнула, побежала в коридор, потом опомнилась, развернулась, наткнулась на выскочившего следом Азарова, обхватила его шею и поцеловала в лоб и щеки. Он еще ловил ее поцелуи, когда она убегала к тамбуру. Поезд стоял на перроне еще пять минут…

Выслушав рассказ, Ильин долго молчал, покачивал головой, потирая затылок. У него защемило сердце, он сожалел, что не поехал сам.

— Ну, что ж, с тебя большой очерк, пиши, сколько хочешь. Можешь, на несколько номеров дать материал, будем печатать.

— Не знаю, — замялся Азаров, небритый, мятый, приехавший под утро прямо с вокзала, — Очерк я напишу. Но вот что, Палыч. Ухожу я.

Ильин машинально вскочил и постучал себя по лбу средним пальцем.

— Ты поддатый что ли? Или устал с дороги? Иди, слушай! Расстраиваешь только! — он махнул рукой, потом добавил, — Хочешь кофе?

— Я книгу сажусь писать, Палыч. Мне одна знакомая баронесса присоветовала. Вот напишу, потом обратно попрошусь.

— О! Вы видали, Лев Николаич! — Ильин обернулся к бюсту Толстого, стоявшему на столе, — Ваша слава русским мальчикам покоя не дает. Дурья твоя башка: ухожу, ухожу… Творческий отпуск это называется. Оформлю, так и быть.

Азаров давно не видел шефа таким веселым и жалким. Ему показалось, что за эти четыре дня старик сдал, как будто на нем воду возили.

— Да ты чего, батя, — он подошел к Ильину вплотную, как недавно подходил к картине Виктории, — ты чего?..

Ильин тихо как-то, по-особому проникновенно посмотрел на него влажными глазами, уперся лбом в его плечо и сказал только: «Валяй, сынок».

Детство Вероники

(Тридцатые годы)

…А девочка глядит. И в этом чистом взореОтображен весь мир до самого конца.Он, этот дивный мир, поистине впервыеОчаровал ее, как чудо из чудес,И в глубь ее души, как спутники живые,Вошли и этот дом, и этот сад, и лес.И много минет дней. И боль сердечной смуты,И счастье к ней придет. Но и жена и мать,Она блаженный смысл короткой той минутыВплоть до седых волос все будет вспоминать

Н.Заболоцкий Кубанская казачка

Она вбежала в дом, скинула валенки, не обмахнув их веником, потом принялась разматывать платок, платок не поддавался: узел уж больно крепко завязан, она уже взмокшая от духоты и раздражения, дрожащими руками пыталась растянуть, разорвать, стащить через голову — все никак. Тогда она, топнув ногой, перекрутила платок вокруг шеи узлом вперед, впилась зубами в серый пух, потащила на себя, а непослушными замерзшими пальцами в другую сторону, узел нехотя поддался и разъехался. Она откинула со злобой платок, уже неровно втягивая в себя воздух и прерывисто выдыхая, чувствуя, как ком отчаяния катится на нее откуда-то с полатей, грудь ее задергалась, она скинула шубу прямо на пол, да еще назло кому-то ногой ее поддала и, тихо пройдя в свою комнату мимо возящейся у печки матери, закрыла за собой дверь и бросилась на кровать, вспрыгнула на ее пружинистое брюхо — горка подушек обрушилась на ее косички, как снежная лавина. И тогда она затряслась и приглушенно завыла.

— Вика, — крикнула Елизавета Степановна, — руки иди мой. Что ты тут устроила.

Она с ужасом и злостью предчувствовала, что сейчас мать войдет и начнет приставать, разбираться, задавать вопросы о неважных, незначимых, пустых вещах, об отметках, станет спрашивать про слезы, потом пожмет плечами, обидится на ответное молчание дочери, предположит плохую отметку и еще упрекнет, назовет неучем. Эта фантазия тут же взбесила ее, и она еще сильнее зарыдала в покрывало.

Но Елизавета Степановна не вошла. Она почувствовала, что дочь снова пришла из школы на взводе, и решила непременно сходить к классному руководителю, узнать, что там такое происходит. С некоторых пор у них установились доверительные отношения. Иван Петрович был, пожалуй, единственным человеком в станице, кто не упрекал ее за единоличие, за кулаческое прошлое. Она молча собрала вещи, разбросанные по сеням, зачерпнула воды из ведра, поставила чайник, а сама все думала, думала, горевала.

Только к вечеру Вика вышла в столовую, понурая, молчаливая. Нос и веки ее были опухшие, натертые.

— Ты бы умылась, пока я борщ разогреваю.

Девочка поджала губы и напряженно посмотрела на мать. Ей вдруг стало до боли жалко ее. Словно она сама чем-то непозволительным оскорбила мать, а теперь ее раздирало раскаяние.

— Отец-то с Ванькой когда приезжают, — спросила она еле ворочая губами.

— Сегодня мы одни ночуем, как королевы. Да вряд ли в городе у них что и получится, приедут злые. Когда это было, чтобы запчасти за просто так выписывали? К ним на вшивой козе не подъедешь.

Вика снова поджала губы, положила подбородок на ладошки, локти уткнула в скатерть. Посмотрела на печку: там не шевелясь лежало человеческое существо, о котором домашние вспоминали изредка.

Мать перехватила взгляд.

— Сегодня нас опять навещали. Бабка уже полуживая, а те все прутся, совести нет.

— Тихон?

Последнее время Матрену Захаровну и Елизавету Степановну пытались зазвать то на заседание партийной ячейки, то на актив колхоза, то на общее собрание. Посыльным у тех и других был Тихон Толстой, управский писарь. Мужичок нагловатый, балагуристый. Через эту свою наглость он уже себе второй дом строил. А жил покамест в старом, отобранном у Матрены Захаровны семь лет назад, еще до высылки.

Тихон исподволь выспрашивал, какие у Захаровны планы насчет «имусчества», не желает ли та востребовать дом обратно, то бишь поссориться с советской властью окончательно.

— А на меня-то что обиду держать, — рассуждал он, раскинувшись на лавке, — Меня можно сказать насильно в энтот домину впихнули, я человек послушный.

И обижался, что бабка к нему спиной лежит, втихомолку играет.

Вика послушала мать, понимая, что та ей зубы заговаривает, уступила, поддалась, позволила себя разговорить:

— А у нас завтра конкурс рисунка.

Мать оживилась. Она редко улыбалась, но когда в глазах ее зажигался огонек, лицо ее молодело, и тогда Вика еще больше жалела ее. Мать была уже немолодая: тридцать восемь лет. Вика давно просила ее сделать себе короткую стрижку, как у их учительницы физкультуры. Ей казалось, что этот высокий закрученный кокон на лбу очень старит мать. Елизавета Степановна наотрез отказывалась, но стала даже дома носить ситцевый платок: стеснялась. Она вообще все время стеснялась себя, Вику это убивало. Она постоянно приносила из школы рацпредложения по улучшению внешнего вида матушки, но этим окончательно вводила ее в уныние.

Елизавета Степановна побаивалась дочку. Это произошло не сразу. Где-то в начале этого учебного года. Дочь перешла в восьмой класс. Елизавета Степановна стала замечать, что дочь замкнулась в себе: та могла весь выходной просидеть дома, не ходила по вечерам к Нюре, подружке, живущей по другую сторону улицы, она стала оценивающе смотреть на мать. Иной раз Елизавета Степановна спрашивала ее: «Что?» — и смущенно заводила прядку за ухо.

Однажды дочь пришла расстроенная, понурая, мать к ней, а та возьми да выдай, мол, какая ты у меня неженственная, все девочки духи, помаду с собой носят, в одеколонах разбираются, а я не наученная, ты же у меня, мол, этим не интересуешься.

— Это кто ж у вас там одеколонами-то мажется? — всплеснула руками Елизавета Степановна, — Да и отродясь у нас в станице таких прощелыг не было.

Фартуком руки обтерла, подсела к дочери, а та сама уж не рада, что так мать обидела, плачет от горького своего укора.

Елизавета Степановна не рассердилась. Думала всю ночь. «Как заведенные живем, — думала, — Вот и Васе — все одно, красивая я, некрасивая, в чем сам ходит, в чем дети. Интересу к жизни нету. Выходит, права малая».

Пошла следующим вечером в лавку к Зозулиной. Попросила себе духов. Понюхала. Решила с первой же получки сына заказать себе целый флакон.

Только спустя месяц сын устроился на станцию, помощником механика. Начальником МТС был Василий Никанорович Сорин, чубастый матерый казак, крепкий, приземистый, руки за пояс — Вася, ее муж. Не хотел сына на работу брать, не верил. Все лето парень задарма в колхозе пахал, пыль глотал. Только в конце сентября, на Воздвиженье, отец позволил подходить к машинной станции, глядеть, как трактора чинят и убираться в ремонтном цехе.

Пришлось вожделенно поджидать еще полмесяца, пока подоспеют деньги. Уж больно загорелось ей те духи себе в подарок за нелегкую жизнь приобрести и мужа порадовать.

Ваня первую получку принес матери. На следующий день по дому распространился терпкий сладкий запах «Красного мака». Елизавета Степановна ждала мужа с работы, словно бухгалтер поселкового совета — проверяющего из города. Все в душе ее пело и звенело, в животе щекотало: она летала по дому и прихорашивалась. Голову с утра вымыла, чистую юбку надела, новую скатерть постелила.