таланта, энергии тратит человек, чтобы самоуничтожиться вместе со всей планетой…
И последнее, самое обескураживающее: мы знаем, отлично знаем, как созидаются новые телесные оболочки. Приходилось этим заниматься. Но совершенно не знаем, откуда берутся новые души… Погоди, дружок, погоди немного – скоро узнаем.
Похороны мои будут хорошими и веселыми. Я их давно придумала.
Все вы пришли, некоторые приехали и прилетели – Алеша с Наташей и Лукасом из Лондона, Марк из Америки, Петя с Марьяшей пришли пешком, и Мила приедет на большой машине. Прилетит Лика из Израиля и Таня из Италии, за день до смерти придет Саша Борисов не по моему вызову, а по своему желанию. Я бы не осмелилась позвать для прощания священника. Если не придет Саша, другой священник Володя совершит заочное отпевание в церкви около телеграфа, и туда придет Наташа Бруни, может, с Андреем и Анечкой. Мое православие развеялось, но как прекрасно, когда ставят эту точку прощания на словах “Ныне отпущаеши”…
Не знаю одного – придет ли на мои похороны Андрей или уйдет прежде меня. Я бы хотела, чтобы прежде ушел он, потому что ему одному будет бездомно. Может, я преувеличиваю свою роль и преуменьшаю его бесстрашное одиночество и самодостаточность.
В гробу я буду прилично выглядеть – лучше, чем за неделю до смерти. А про Андрея и говорить нечего: лицо его просто благородная бронза и нет в нем ничего лишнего.
Потом накроют столы в кафе “Март” или в каком-нибудь другом дружеском месте, и про меня будут говорить одно только хорошее, а я, если будет такая возможность, буду посматривать на вас, радоваться вашим словам и вашей преданности и любви даже еще больше, чем радовалась этому при жизни.
Аминь.
И главное, самое главное – откроют мне наконец
мое настоящее имя.
Истории с биографией
География детства
Моя бабушка рассказывала мне об Институтской улице в Калуге, где жила в детстве, об антоновских яблоках, которые хранили на чердаке, в соломе, о запахе, которым был наполнен весь дом, о частной гимназии госпожи Саловой, где она училась. Мама вспоминала о своей 110-й школе в Мерзляковском переулке, о катке на Патриарших, куда бегали по вечерам, и эти рассказы стали и моими воспоминаниями “второго порядка”, если можно так выразиться. До Калуги я так и не доехала и не удосужилась взглянуть на провинциальный город, где прошли отроческие годы бабушки, а мамина 110-я школа переехала. Памятник погибшим выпускникам школы – все до единого мальчики из маминого класса погибли в войну – стоит возле новой школы. Сваял скульптор Митлянский, тоже фронтовик, окончивший эту школу в 1941 году, несколькими годами позже мамы. Он-то и был единственным, кто выжил…
Семья наша, в ее московский период, начавшийся в 1917 году, обитала на севере Москвы. Первое жилье – половина дачи в Петровском парке, куплена была за полгода до революции. Там в 1918 году родилась моя мама. По соседству с Петровским путевым дворцом…
В тридцатые годы жизнь моего отца тоже была связана с этим районом: когда его отца, моего деда, арестовали, отец бросил школу и пошел работать в метрострой. Работал на строительстве станции метро “Динамо”.
В те времена этот район уже стал настоящей Москвой, а не пригородом с дурной репутацией. Дача – после того как семья деда переехала сначала на Садовую, а потом на Каляевскую – еще долго стояла, а потом развалилась. Поблизости была Нижняя Масловка, где долгие годы была мастерская моего мужа, Андрея Красулина. Последняя квартира выселенных с Каляевской моих бабушки с дедом была на Башиловке, все это на одном пятачке, на севере столицы.
Мои переезды с Каляевской на Новолесную, и последний, к метро “Аэропорт”, вблизи бывшей дедовой дачи, все были по северу нашего города.
География моего детства – Каляевская улица. Бывшая Долгоруковская, несколько десятков лет она жила под этим именем – в честь террориста нежной и поэтической души Ивана Платоновича Каляева. Сейчас она снова стала Долгоруковской.
Имя Ивана Платоновича Каляева осталось в истории, а про убитого им великого князя Сергея Александровича забыли… Впрочем, имя Каляева тоже ушло из московской топонимики. А стихи этот поэтический человек писал совсем плохонькие.
Упиралась Каляевская улица в станцию метро “Новослободская”. Прекрасно помню открытие станции в 1952 году и острое впечатление от разноцветного искусства: витражей с орнаментами, серпами, молотами и гербами. В пяти минутах от дома – Миусский сквер.
С годами расширялся ареал моего распространения – в те годы дети рано начинали путешествовать по Москве, теперь таких малолеток вообще не выпускают одних на улицу. Мы с подругами совершали дальние путешествия на каток в сад ЦДКА, бывший Екатерининский, в кинотеатр “Экран жизни”, добредали до Савеловского вокзала, мимо Бутырской тюрьмы. Туда ходил трамвай. Однажды я видела, как трамвай задавил деревенскую женщину в тулупе. Засело накрепко в детской памяти: распахнувшийся тулуп, ободранные ноги… лица не видно. Первый мертвый человек, своими глазами увиденный. Незнакомый.
Еще были Селезневские бани, полные голых женщин с шайками в зыбком пару. Но туда меня не часто водили, только когда колонка в бабушкиной квартире ломалась. В бабушкиной коммуналке сохранилась ванная комната, там стояли старинная на львиных лапах ванна и фарфоровый умывальник в мелких трещинках по розовым хризантемам. Такого ни у кого не было!
Двор был полубарачный, но с несколькими полуприличными домиками в обширном дворовом пространстве. Настоящие бараки находились метрах в трехстах, ближе к 4-й Тверской, к Миусам, назывались они Котяшкина деревня. Мне туда ходить не разрешали, но они притягивали своей запретностью.
Какие чудесные блуждания, расширение маленького мира и изменение масштабов! Немного страшно было заблудиться, но отчасти этого и хотелось: пережить еще и еще раз ужас (а вдруг я заблудилась навсегда?), а затем и счастье узнавания родной местности; до сих пор люблю заблудиться в незнакомом городе, правда, теперь уже с картой в руках…
Одним своим боком Котяшкина деревня выходила к зданию Высшей партийной школы. До революции там был народный университет Шанявского, очаг культуры. ВПШ была центром притяжения европейской коммунистической молодежи. А также она притягивала местное женское население “коммунистическими женихами”. Особо ценились итальянцы. Моя подруга Люба встретила свою судьбу именно на Миусах, на нашем излюбленном скверике. По сей день навещаю эту счастливую парочку в Милане: Джузеппе довольно быстро охладел к коммунистическому движению, стал левым журналистом, а Люба – профессором Миланской академии художеств. Еще две девочки из моего класса удостоились