— А вы что, родственница или как?
— Нет, я просто Эллен, — ответила она.
Я показала Эллен мою руку. Расспросила о ее медицинской истории. Ни у нее, ни у кого-либо из ее родственников ничего подобного не было.
Превыше всего я дорожу именно этим подарком Эллен: она подарила мне спокойствие души, знание того, что мой БАС — не генетической природы. Мои дети унаследуют от меня все что угодно, кроме моей судьбы.
Семейная встреча
Мама никогда не говорила со мной об Эллен. Не задавала наводящих вопросов о нашей встрече. Она не понимала, какую роль Эллен играет в моей жизни, и наши отношения причиняли ей боль. С этой болью Тея справлялась при помощи молчания — того, которое говорит яснее слов.
Ее чувства лучше всего передает вопрос, который она тайком от меня задавала Нэнси и который незадолго до этого услышала от нее я: «Сьюзен ведь не разлюбила нас, нет?»
Мои чувства окончательно оформились во время короткого круиза, который мы с ма предприняли в феврале 2011 года. Это было за четыре месяца до моего диагноза и за несколько недель до нашей с Нэнси поездки в Новый Орлеан, когда я впервые призналась себе в том, что у меня, может быть, БАС.
Но тогда, еще находясь в глубоком отказе, я проводила все время на палубе у бассейна, сидя в шезлонге: ведерко со льдом и пивом с одной стороны, промасленное бедро солнцепоклонника-соседа — с другой. Международное соревнование по неуклюжим прыжкам в воду было в разгаре: здоровый волосатый мужик из Огайо только что ничком плюхнулся в бассейн, а я громко озвучивала счет.
— Десять! — орала я, услышав особенно громкий шлепок пузом о воду.
Мама проводила время в каюте, прилагая неимоверные усилия к тому, чтобы расслабиться. Толпы народу, жара, шум — для нее это было слишком. Ее зона комфорта — территория, где все под контролем, — осталась далеко позади.
Так что она повсюду искала проблемы. Стюарды на корабле складывали наши полотенца в форме разных зверюшек. Марине особенно понравилась симпатичная обезьянка. Тея тут же развернула ее, чтобы полотенце было готово к использованию с самого утра.
Тея дважды приходила к бассейну. Один раз для того, чтобы объявить всем окружавшим меня мужчинам и женщинам, что я замужем. Во второй раз — напомнить мне, что если я не сдам свое полотенце, то меня оштрафуют на двадцать долларов, «и не жди, что я буду платить».
Круиз по Багамам был затеян для того, чтобы присутствовать на встрече членов маминой семьи в Нассау. Она оплатила поездку мне и Марине — щедрый подарок. Но за полотенце она не раскошелится, не рассчитывайте.
Мероприятие намечалось серьезное — не просто шашлыки в парке пожарить. На следующий день мы пешком обошли все памятные места, посетили кладбище — ноги у меня тогда еще были сильные. Две родственные могилы оказались без надписей. Мы положили цветы. Мои родители завели разговор о том, чтобы нанять каменотеса и сделать надписи.
Греческий православный священник рассказал об истории их веры на этих островах. Семья отца Теи эмигрировала из Греции на Багамы и во Флориду. С клана Дамианос и началось греческое православие в этом регионе.
И хотя мама Теи взрастила ее в лоне Баптистской церкви Юга, Тея никогда не отрывалась от своих греческих корней. Среди лучших воспоминаний моего детства есть и такое: мама часто щекотала меня, а потом, уткнувшись кончиком носа в уголок моего глаза, шевелила им туда и сюда. «Мой греческий нос», — называла она его. В моем детстве все, даже носы, было греческим.
Перед званым обедом мы вернулись на корабль отдохнуть. День прошел хорошо. Нам было приятно всем вместе.
А потом Тея решила не ходить на обед. Не знаю почему. Может быть, устала. А вернее всего, кто-нибудь сказал что-нибудь такое, отчего она разозлилась. Папа последовал ее примеру. Тут и сестра Теи, Сью, заявила, что тоже не пойдет, а с ней ее дочь и внук.
Обед должен был состояться в яхт-клубе Нассау — дорогое мероприятие, тщательно спланированное организаторами: никакого фуршета, настоящий обеденный стол со стульями, полный буфет закусок и полный бар выпивки, пригласили даже фотографа, чтобы снимать представителей всех ветвей семейства.
— Это же невежливо — не пойти! — рявкнула я на Тею.
Ноль эмоций.
Марина тоже решила остаться, чтобы составить компанию кузену. Я пошла одна.
Там уже была Рамона, старшая сестра мамы, а с ней ее дочь и зять, Мона и Майк. Рамона — матриарх этой семьи и самая большая заводила. Она поддерживает связь со всеми кузинами и кузенами, далекими и близкими. Семья для нее все. И вот Рамона сидела за празднично украшенным столом в полном одиночестве.
Возле буфета я сражалась с тарелкой. Моя левая рука уже почти не действовала, и мне было трудно нарезать еду. Отложив нож и вилку, я оглядела зал. За другими столами было людно и весело, раздавалась болтовня и смех.
Я пропустила пару коктейлей, но стало только хуже. Наш почти пустой семейный стол показался мне еще печальнее.
Кто-то в подробностях изложил историю нашей семьи. Тогда распорядитель обеда стал по одному приглашать людей к микрофону и просить поделиться своими воспоминаниями.
Мне захотелось поделиться со всеми историей недавнего обретения своей настоящей родословной, которая включала в себя самую настоящую греческую кровь. Я хотела сказать им, как я горжусь тем, что я тоже Дамианос. Как много значит для меня их дружба и поддержка.
Я вышла к микрофону, оглядела лица собравшихся, наш почти пустой стол и заплакала. Нет, прямо заревела перед всей честной компанией.
Майк выслал Рамону поддержать меня. Какая-то кузина по имени Флора тоже подошла. Они обхватили меня с двух сторон. Выдавив какие-то слова, я села на место, в ужасе от собственного публичного позора.
— Гречанка она или нет, она наша, — сказала Рамона семье.
Слава богу, через несколько минут какофония свистков, ударных, труб и колокольчиков заполнила тишину. Сюрприз: багамский оркестр джанкану.
Музыканты были все в перьях и монисто, их высоченные головные уборы громоздились над нами. Они подпрыгивали, вертели задом, басовый барабан твердил свое бум-бум-бум, руководитель оркестра пронзительным свистом объявлял о конце и начале номеров. Одна жилистая девчушка исполнила то, что я называю завлекательным танцем, соответственно вращая бедрами.
«Может, оно и к лучшему, что Теи тут нет», — подумала я.
Я вышла на улицу, подальше от шумного представления. Нет, Тея определенно не вынесла бы ни этого шума, ни зрелища — в особенности зрелища своей дочери, рыдающей у микрофона. Она не оценила бы моих стараний.
Утром мама спросила меня, как прошел обед.
— Очень мило, — только и сказала я.
Кажется, я надеялась, что моя болезнь сократит дистанцию между нами. Я думала, из-за того, что я умираю, мы с мамой начнем разговаривать. Меня терзали вопросы из моего прошлого, которые отравляли наши с ней отношения.
Хотелось сказать ей, что появление Эллен ничего не изменило. Что она по-прежнему моя мать и я люблю ее так же, как и прежде.
Но мама закрылась от меня. После моего диагноза в июне она не сделала ни одного шага навстречу, ни о чем не спрашивала, не утешала. Время от времени она заходила к нам, но никогда не сидела дольше нескольких минут. Мы говорили не больше, а меньше, чем раньше. Иногда она почти не смотрела на меня.
Дверь к пониманию была закрыта.
В сентябре, за неделю до того, как мы с Нэнси спланировали нашу поездку на Юкон, Джон и я устроили маленькую вечеринку. По телевизору шла передача о Далии Дипполито, местной красотке, которая пыталась нанять киллера, чтобы тот укокошил ее муженька. Меня пригласили на роль эксперта, поскольку весной я подробно освещала ее процесс. Программу снимали на следующий день после того, как мне поставили диагноз.
— Со мной, — сказала я продюсеру, иронизируя по поводу своей замедленной речи, — вам не придется беспокоиться о том, чем заполнить час эфирного времени.
Мама была в восторге: она всегда обзванивала своих друзей, когда меня показывали по телику. На вечеринку она не пришла, зато согласилась приготовить свой знаменитый греческий салат — с оливками, фетой и особой домашней заправкой.
В тот вечер, забирая салат, я обратила внимание, что белки глаз у нее желтые. Я открыла было рот, чтобы сказать об этом, но меня отвлекли: может, кто-то спросил дорогу, или Марина стала отпрашиваться в гости к подружке, вместо того чтобы торчать дома со взрослыми, или Уэсли ни с того ни с сего выпалил: «Кто твой любимый герой в „Лило и Стич“?»
Когда я обернулась, мамы и след простыл.
Через два дня позвонил папа.
— Мы в приемном покое, — сказал он. — Мама вся желтая, у нее рвота.
Я тут же помчалась к ним. Мама лежала в смотровой с тазиком в обнимку. Она была в красной рубашке, в джинсах и… вся желтая.