Читать интересную книгу Рассказы. Эссе - Теннесси Уильямс

– Нет, нет, спасибо, – сердито буркнула она. – Не употребляю. У меня как-то раз нашли следы сахара в моче.

На мгновение глаза ее затуманились, в них мелькнул страх. Вдруг она чихнула – и даже не так чтобы очень сильно, но это вызвало у нее форменное исступление.

– Анджелина, Анджелина! – завопила она. – Subito, subito![4] «Клинекс»![5]

Она вся скорчилась, ожидая, что вот-вот опять чихнет, но дело кончилось несколькими всхлипами. Медленно распрямившись, она снова взглянула на Джимми, и глаза ее загорелись гневом:

– Что-то вызывает у меня аллергию – какое-то из здешних растений или животных. Пока что мне не удалось выяснить, какое именно, но уж когда выясню…

Фраза эта, хоть и осталась незаконченной, прозвучала достаточно грозно.

– Надеюсь, это не бугенвиллеи, – сказал Джимми. – В жизни не видел таких чудесных бугенвиллей, да еще так много!

– Нет, не бугенвиллеи, – выдохнула она сдавленным полушепотом. – Но я вызвала из Парижа специалиста-аллерголога, пусть проверит меня на каждый цветок, на каждый кустик, черт бы их все подрал, на каждую живую тварь, какая здесь только есть! – Она помолчала, медленно обвела взглядом двух кокер-спаниелей, авиарий, прикованную к балюстраде обезьянку и котенка, заглядевшегося, словно Нарцисс, на свое отражение в бассейне. Потом свирепо буркнула: – Да, вот так – на каждый цветок, на каждый кустик, на каждое животное.

…Тут она едва слышно чихнула в третий раз и вскочила, словно это сорвало ее со стула, согнулась в три погибели, просеменила до середины террасы, остановилась как вкопанная и чихнула в четвертый раз.

– Ах, горе какое! – воскликнул Джимми. – Не могу ли я чем-нибудь помочь?

Она пробормотала что-то нечленораздельное, и несколько мгновений спустя ее уже не было на террасе.

Из дверей опрометью выскочила горничная Анджелина с коробкой бумажных салфеток в руках, и дворецкий взволнованно выкрикнул: – Giu, giu, giu![6] – Горничная что-то ответила ему – в голосе ее были ужас и ярость – и заметалась, не зная куда бежать, дворецкий подскочил и, ухватив ее сзади за острые локти, энергично подтолкнул в нужном направлении.

Теперь солнце било Джимми в глаза, ослепляя его. Он поднялся и перешел в тень.

Вдруг он заметил на сервировочном столике красивую белую салфетку – под нею, на блюдце, что-то лежало, слегка ее оттопыривая. С виноватой поспешностью он приподнял салфетку и чуть не заплакал: на блюдце была лишь горка серебряных ложечек с монограммой.

Он повернулся и шагнул прочь от сверкающего ослепительной белизной столика, но тут с лестницы, ведущей на нижнюю террасу, до него донесся голос миссис Гофорт, приглушенный бумажными салфетками, которые она прижимала ко рту и носу:

– Спускайтесь сюда, мы можем поговорить в библиотеке!

Джимми почувствовал, что от проглоченной им чашечки черного кофе его вот-вот вывернет. С трудом подавил он позыв к рвоте и спустился на нижнюю террасу.

Миссис Гофорт поджидала его. Только теперь, когда его больше не отвлекала мечта о завтраке, он смог разглядеть ее толком – и внешность, и туалет. Верхняя его часть, служившая бюстгальтером, казалась выкрашенной в красный цвет полоской рыбачьей сети с очень крупными ячейками, сквозь которые виднелась терракотовая грудь, и лишь соски были прикрыты кружочками красного атласа. Концы сети были кокетливо завязаны на спине бантиком с двумя свисающими хвостиками. Спина и живот были обнажены. Нижняя часть костюма – шорты, тесно облегающие ее мощные бедра амазонки, были точно такого же цвета, как лепестки бугенвиллей, ниспадавших со всех стен «Тре-Аманти».

– Ступайте в библиотеку, да поживее! – крикнула она с дальнего конца террасы, но, как ни старался Джимми ускорить шаг, ему казалось, что пути не будет конца. Еще слава богу, что она отвернулась – как раз в тот момент, когда его шатнуло, и, чувствуя, что вот-вот упадет, он на мгновенье оперся рукою о белую стену, а когда снова опустил руку, она была выпачкана розовой пыльцой бугенвиллей, усыпавшей все вокруг.

После яркого света ему показалось, что в библиотеке почти темно, и он стал пробираться ощупью вдоль стены.

– Прохладно здесь, а? – услышал он ее голос.

– Да, да, очень…

– Обожаю переходить из жаркого места в прохладное, – продолжала она. – Это одно из самых больших удовольствий лета…

Все еще ничего не различая вокруг, он остановился – подождать, пока глаза хоть немного привыкнут к темноте, – но она снова окликнула ею, и он двинулся на ее голос. Зрение только-только начало возвращаться к нему, как вдруг…

Он споткнулся посреди комнаты – впрочем, впоследствии он так и не мог точно припомнить, то ли он налетел на что-то, то ли споткнулся просто от ужаса.

Она стояла неподвижно, совершенно нагая, светлея ярко-терракотовым телом в сумраке комнаты и напоминая одну из тех огромных скульптур, что так часто высятся в середине фонтана на площадях далеких северных городов, вернее – злую пародию на них.

– Не признаю никаких условностей, – сказала она. – А вы?

– Я…

– Что?

– Я…

– Да что это с вами?

– Я…

– Скажите на милость, – загремела она, – уж не хотите ли вы сделать вид, будто вас это шокирует или еще что-нибудь?

– Н-нет, конечно, нет, но…

Наступило молчание, оно все длилось и длилось. Внезапно она нагнулась, подхватила с пола свой розовый костюм.

– Автобус на Неаполь идет через полчаса, – бросила она, отступая за длинный стол.

– Миссис Гофорт!

– Да? Ну, что?

«– Я… У меня нет ни гроша…

– Ясное дело, ну еще бы! Но я оплачиваю проезд только до Неаполя, это мое правило. И потом, имейте в виду, я…

– Миссис Гофорт!

– Что?

– Не говорите больше ни слова.

И он закрыл лицо руками.

Взрослый мужчина плакал в голос – господи, боже ты мой,– ревел, как малый ребенок.

Миссис Гофорт двинулась вдоль стола обратно. Ее словно подменили: она подошла к плачущему молодому человеку, обняла его – как-то даже робко, и прижала к груди его голову, так бережно, будто это птичье яйцо и она боится его раздавить.

– Вы разозлили меня там, на террасе, – пробормотала она. – Когда съязвили насчет моей доброты.

– Почему же вы думаете, что я съязвил?

– Потому что всем, кто меня знает, отлично известно – я холодней и бесчувственней, чем божества древнего Египта.

– Но отчего же?

– У меня нет другого выхода…

– Отчего?

– А вот оттого – у меня никогда не было другого выхода…

– Позвольте мне что-то для вас сделать, – попросил Джимми.

– Что именно?

– Доказать вам, что вы добрей, чем думаете.

– А, понимаю, что у вас на уме.

– Только то, что я сказал, и ничего другого, поверьте, – взмолился Джимми.

– Ладно, – буркнула она. – Может, если вы останетесь сегодня обедать…

– Охотно! – воскликнул он, чуть поспешней и громче, чем следовало.

– Вот и прекрасно, – пробормотала миссис Гофорт, успевшая к этому времени натянуть свой весьма откровенный туалет.

Беседу оборвал приближающийся топот ног и голос горничной, кричавшей на бегу:

– Телефоно! Междугороднее!

Горничная распахнула дверь, и, когда миссис Гофорт, быстрым шагом пройдя мимо нее, вышла, Джимми попросил девушку:

– Пожалуйста, принесите мне в комнату немного хлеба и сыра, я в розовой вилле.

Лицо горничной ничего не выразило, но только, прождав около часу у себя в комнате, он окончательно убедился, что надеяться больше не на что.

В пять часов на столике у постели зазвонил телефон, и Джимми поднял трубку. Это была миссис Гофорт, единым духом она выпалила:

– Возвращается моя приятельница, с ней целая куча народа, очень боюсь, что в ближайшие две недели у нас не будет ни одной свободной кровати, какая досада, нам так хотелось, чтобы вы у нас погостили!

Голос был звонкий, как у молоденькой девушки, и, когда в трубке щелкнуло и речь ее оборвалась, Джимми поначалу решил, что их разъединили и надо бы ей позвонить – во всяком случае, какое-то мгновение он раздумывал над тем, удобно ли это. Потом с минуту вяло держал в руке белую телефонную трубку, пока до него наконец не дошло, что надо снова вставать и идти, даже если идти больше некуда.

Он нажал кнопку звонка у кровати, подождал немного, но никто не являлся, и тогда, отказавшись от всякой надежды получить здесь хоть крошку хлеба, он вскинул на плечи набитый рюкзак и вышел из розовой виллы на солнце, оно было такое же яростное, дожелта раскаленное, как во время «завтрака» – нет, еще яростней, еще раскаленней, – и стал спускаться по той самой тропинке, крутой, почти непроходимой, по которой поднялся вчера.

В белой вилле сынишка садовника доложил хозяйке «Тре-Аманти»:

– Мужчина уходить вниз по дорога.