питие какому-то полумертвому заключенному. И не понятно стало распоряжение начальника, который распорядился выдать молоко разбитому недугом Антикайнену. Откуда столь необычная гуманность?
Гуманность звалась помощником коменданта Успенским Дмитрием Владимировичем. Только приехал первый комендант Ногтев Александр Петрович, но он был пока не при делах. А Успенский, сам бывший заключенный, к просьбе товарища Бокия отнесся с должным вниманием и верным пониманием. Следует заметить, будущий «соловецкий Наполеон» всегда умел проявлять гуманность в самых непонятных ситуациях. В другое, основное, время он был, как и положено: садист, маньяк и душегуб.
Стояло время, когда обыватели пугали друг друга Соловками, имея в виду еще прошлые, монастырские, заслуги. До начала нового времени, лагерного, оставалось еще пара-тройка лет. И еще столько же до самого расцвета самого жестокого в мире СЛОНа.
Молодая Советская власть еще только начинала строить свою «историю возрождения» на костях невольников, павших и перемолотых бесчеловечной машиной «поддержания господство одного класса над другим».
Ногтев, назначенный устраивать СЛОН, радостно потирал руки: партия дала ему право делать все и делать в зависимости от его «чекистского чутья». Эх, если бы только не алкоголь! Бывший моряк торгового флота, старший помощник грузового теплохода «Александр Невский», ныне — чекист, бухал, как сволочь.
Александр Петрович выпил лишку еще в Кеми перед посадкой на пароходик, который привез на Соловецкий остров еще одну небольшую партию заключенных и большую партию вохры. Вместе с ним ел алкоголь будущий начальник оперчасти Буйкис, вот он в этот раз до Соловков и не доехал: завалился за стол и не был найден прислугой. Зато вместо него приехал Успенский, подвизавшийся в Кемской пересылке, будто бы вольнонаемным сотрудником строевой части.
Дмитрий Владимирович, с внешностью кроткого бухгалтера, отмотал некоторую часть своего десятилетнего срока, полученного еще при царизме, как раз в Кеми. Революция его, конечно, освободила, но не очень, чтобы сразу. Комитету по освобождению требовалось переосмыслить, что убийство отца — за что был приговорен Успенский — можно считать убийством на фоне классовых противоречий. Папа был вполне зажиточным по дореволюционным меркам горожанином, церковным дьяком, но не желал, чтобы сын путался с разными Марксами и Энгельсами. Ну, Успенский его и убил отверткой в печень, снял домашнюю кассу, но был задержан через два дня в Вологде.
— Ах, Дима, Дима, — сказал прокурор. — Ведь он же вам родитель!
— У меня Карл Маркс родитель и еще Фридрих, понимаешь ли, Энгельс, — ответил отцеубийца и робко улыбнулся.
— Кто из них отец, а кто мать? — поинтересовался слуга дореволюционного закона. — Впрочем, неважно. А деньги-то зачем спер, подлец ты эдакий?
Ну, и влепили Дмитрию срок, по молодости лет щадящий. Через некоторое время революция пробежалась по городам и весям и, что немаловажно, по тюрьмам и каторгам. Успенского вроде бы помиловали, но осадочек-то остался. С таким осадочком в революции делать было нечего. Разве что смыть его какой-нибудь кровью.
И поехал Дмитрий Владимирович в девятнадцатом году в Туркестан, чтобы присутствовать при борьбе с басмачами. В виду внешности оказался при финчасти, где снискал себе репутацию. Потом климат стал на него давить, и он попросился обратно на севера, дабы там приносить самую большую пользу в деле революции.
Прибыв в Кемь — больше-то ему ехать было некуда — нанялся при зэковской пересылке на копеечную должность. Но дело было не в зарплате, дело было в перспективах. И однажды они перед ним раскрылись в виде пьяного в дым Ногтева.
— Я старый моряк и не знаю слов любви, — доверительно сказал Александр Петрович.
— А я вам всенепременно подскажу слова классовой ненависти, — вкрадчиво прошептал Успенский и покраснел.
— Ай, молодец! — попытался сфокусировать на него свой взгляд Ногтев. — Айда со мной. Будем вместе контриков ненавидеть. Работы — непочатый край.
— Куда, осмелюсь поинтересоваться? — еще гуще покраснел Дмитрий Владимирович.
— На Соловецкий архипелаг, твою мать! — потряс кулаком над головой Александр Петрович.
— Согласен! — сразу согласился Успенский, постепенно теряя краску в лице. — А что делать-то?
— Как — что? — удивился Ногтев. — Насиловать, пытать и убивать. Словом, перевоспитывать контру.
— Готов к труду и обороне.
Так и стал Дмитрий Владимирович помощником, а едва став, получил информацию о грядущем визите самого товарища Бокия. И чтоб финн этот оказался живым и здоровым! Будет исполнено! Молока в камеру!
Вот так началась пора улучшенного питания для заключенного Антикайнена. А заодно с ним и двух сокамерников: попа и барона. Можно было ожидать, едва Ногтев достаточно протрезвеет, как столь дичайшее нарушение режима незамедлительно отменят, но не отменяли.
Однако Соловецкий лагерь еще только становился, заключенных подвозили нерегулярно, потому как не была принята соответствующая директива. Но дело было за малым, и никаких иллюзий о том, что в этом проклятом месте устроится лагерь труда и отдыха не было ни у кого.
Игги и Мику выводили на прогулку во внутренний монастырский двор, наспех убранный колючей проволокой, к ним присоединялись другие люди, в основном подавленные и испуганные, а соглядатаев за прогулкой было почти столько же, сколько и заключенных. Почти ни у кого не было даже понятия, за что они сюда попали: суд не производился, дознание не велось — посадили в крепость, вот и весь сказ.
После первой кружки молока, усвоенной организмом, Тойво сказал своим сокамерникам:
— У нас есть десять дней, чтобы сориентироваться по месту. Или даже меньше.
— А потом рвем когти, — энергично закивал головой фон Зюдофф.
— Нет, это не Талергоф, — покачал головой Игги. — Это гораздо хуже.
Монах был единственным, кто хоть что-то мог видеть, пока он добирался сюда с материка. Но сказать хоть что-то не получалось.
Они находились на самом острове Соловецкий. Ближайший населенный пункт — хутор Горка, чуть дальше — урочище Лопушки. Со всех сторон — море, вернее — Онежская губа Белого моря. По пути к пристани лежат острова Сенные луды, пустые и легко просматриваемые. С востока два острова Муксалма — Большой и Малый. На больший из них идет дорога через каменный мост.
— И все? — разочарованно спросил Мика.
— Так я ж сюда не с паломниками прибыл, — удрученно пожал плечами Игги.
Побег — это, конечно, хорошо. Но нужна знать, как минимум, две вещи. Первая — откуда бежать? И вторая — куда бежать? Чтобы ответить на эти вопросы, нужно время. Вполне возможно, что с каждым днем, проведенным в заточении, организоваться будет сложнее. Вместе с этим любая неудачная попытка побега усложняет любую последующую в десятки раз.
— Парни, ставлю вам боевую задачу, — сказал, морщась от внезапно подступившей