этот зрел у него давно.
— Весной была, потом кончилась, — пожал плечами монах. — А что?
Тут дверь в камеру заскрипела. Точнее, конечно, засов с обратной стороны двери заскрипел, да только его сидельцам было не видно.
В келью заглянул красноармеец — весь перетянутый кожаными ремнями с маузером наголо. Соловецкое начальство постепенно с видом на перспективу начало менять монахов-вертухаев на солдат с одноименными функциями. Или же монахи, сбросив с себя ризы, добровольно облачались в гимнастерки.
Ну, так а что? Дело знакомое, а тут ветер времени вдул новость: монастырь закроют, тюрьму откроют. Не по церковным же подворьям болтаться! Это несерьезно!
— Ку-ку! — строго сказал охранник.
— Ну, ку-ку, — хором ответили заключенные. В их голосах не было никакого энтузиазма. Конечно, первая мысль, которая приходит в голову, когда на тебя нацелен пистолет: «Вот пульнет сейчас, гад — и жизнь в своем расцвете неминуемо оборвется».
Но красноармеец стрелять не торопился, внимательно осматривая келью. Ствол маузера повторял все движения его глаз, будто тоже вглядывался. Наконец, признав свой осмотр оконченным, посетитель заговорил. Причем и дуло пистолета начало покачиваться вверх-вниз, словно бы в ритме произнесенных слов и предполагаемой пунктуации.
— Ну, — сказали охранник и его оружие. — Кто тут у нас?
— Мы, — ответил Миша, а Игги только пожал плечами. Тойво отвернулся.
— Я вижу, что вы! — согласились красноармеец и его ствол. — Где этот?
— Нету его, — произнес былой монах.
Визитеров почему-то рассердил такой ответ: маузер начал описывать в воздухе какие-то загадочные кренделя, похожие на восьмерки, а человек надул щеки и выпучил глаза. Его лицо налилось пунцовым цветом и было весьма близко к тому, чтобы посинеть.
— Ух, — сказал он. Вероятно, хотел добавить еще что-нибудь, но дыхание его пресеклось. Того и гляди, хлопнется на пол и откроет пальбу.
— Эй, — пришел к нему на помощь добрый фон Зюдофф. — Кого ищешь-то, страдалец? Смотри, кабы не лопнуть — а то забрызгаешь нас всех.
— Да я! — ответил красноармеец и навел маузер прямо в лоб Мише. — И ничего мне не будет!
Он действительно мог выстрелить. И, действительно, ничего бы ему за это не было. Разве что за потраченный патрон выговор без занесения в армейскую книжку.
— Эх, — сплюнул бесстрашный фон Зюдофф. — А еще карел. Ну, позволь, хоть письмо своим родственникам-баронам напишу. Попрощаюсь, так сказать. Напишу, мол, прощайте, братцы-графья и сестры-графини. А также графята и граверы. Утекла с меня жизнь прямо через дырку, которую сделал мне карельский монах, он же красноармеец Зябликов. Пусть он за это десять раз «Отче наш» прочтет. Омена!
— Сам ты Зябликов! — внезапно перестал целиться из своего зловещего пистолета охранник. — Я вступил в Красную Армию по душевному порыву. В нашей семье Прокопьевых испокон веку к графьям плохое отношение. Знаешь ли ты, барчук, сколько лет мы в нищете и серости в нашей деревне прозябали? Советская власть мне все дала. Вот так!
Он даже в цвете начал меняться, вновь возвращаясь от бурой к нормальной красной морде лица. Что же поделать, коли у рыжих так завелось — бледнолицыми их особо назвать было нельзя.
— И где ж такая серая деревня-то была? А, Прокопьев? Поди, каторжная какая-нибудь.
Игги укоризненно взглянул на внезапно расхорохорившегося Мику, но тот уже не мог остановиться. Молчал, молчал — а тут, вдруг, прорвало.
— Деревня Алавойне, — зачем-то ответил красноармеец, хотя от него, в общем-то, этого не требовалось. Даже наоборот: по Уставу нельзя общаться с заключенными. Но то ли вчера изрядно выпили, то ли, наоборот — водки не хватило. Рыжий, по крайней мере, от стрельбы пока решил воздержаться — а это уже было кое-что.
Вообще, в ту первую СЛОНовскую весну 1922 года на Соловках в охране не было ни латышей, ни китайцев. Даже бывших ссыльных украинцев и белорусов не было. Только местные карельские русские, да перевертыши-карелы, вдруг, сделавшиеся тоже русскими. Это было плохо, конечно, но не настолько плохо, как наступит уже через пару лет и усугубится в последующие годы вплоть до 1939, когда СЛОН прекратит свое существование. Тогда уже будет не до национальностей, тогда уже среди охранников будет одна национальность — вертухай, которая и определит отношение между ними и зэками.
— Земляк, — почему-то криво улыбнулся Мика.
Прокопьев никак на это не отреагировал. Может, вспомнилось ему что-то из тех времен, когда он был еще обыкновенным деревенским пацаном, которого соседские мальчишки не любили за склонность устраивать маленькие подлости. Может, вспомнился отец, в сердцах бросивший «шел бы ты со своим путним Лениным куда подальше!» Серый был папаша, недораскулаченный. А если Ленин не путний, тогда — кто? Царь Николашка? Царица Керенская? Ну, и где они теперь? Нет, с ними не по пути, чтобы выбиться в люди. Путние люди это те, кто за путним вождем идут. Тогда и сыт будешь, и пьян, и даже нос в табаке.
Рыжий Прокопьев уже в детстве мечтал поступить на службу в полицаи. Конечно, не для того, чтобы за порядком следить, бороться за законность и прочее. Вовсе нет — полицаем можно было этот самый порядок устанавливать, придумывать свой собственный закон — и никто не указ. Безнаказанность — вот что мнилось рыжему, хотелось вершить судьбы человечков, хотелось ими управлять.
Однако рожей не вышел Прокопьев: карелов на такую службу брали не очень охотно, потому как ненадежные они были людишки — то ли замороженные какие-то, то ли слишком сильно в башках у них сидела старая вера, которую и попы-то не могли истребить.
Но после переворота и последующих войн открылась новая возможность. И открыл ее, как ни странно, злобный и безжалостный начальник милиции Олонца Моряков. Его мужество при борьбе с финскими интервентами послужило своего рода рекомендательным письмом для определенных карел: если их как следует воспитать и оболванить, то можно использовать там, где иные национальности не всегда справляются с возложенными на них надеждами.
В милицию Олонца рыжий устраиваться не спешил, потому как, так сказать, вакансий на тот момент уже не было. С близлежащих деревень набежала голытьба, готовая «по велению сердца» продолжать дело изверга Морякова, павшего смертью храбрых. Зато от Красной Армии было заманчивое предложение поступить в вооруженную охрану. В вохре не нужно было бегать с ружьем в атаки и кормить вшей в окопах. Нужно было врагов доставлять из пункта, положим, «П» в пункт, положим «С». И никаких поблажек, и никакой жалости по пути следования!
Прокопьев этому дело обучился быстро и достиг определенного признания, за что сделался