ветер», шум и гомон физкультурного парада и чей-то жизнерадостный идиотский смех.
Я. У меня есть к вам вопросы.
Отец. Сколько тебе лет, сыник?
Я. За семьдесят уже.
Отец. Наконец-то ты захотел что-то выяснить про себя.
Я. И про вас тоже.
С этими словами я вываливаю на стол содержимое шкатулки — целую бумажную груду: десятки писем, документов, каких-то записок и записочек. Звук «падающей в колодец бадьи» (А. П. Чехов) сопроводил это действие, что-то громыхнуло там, в отдалении, в глубине шваркнуло, грюкнуло, стукнуло чем-то обо что-то, зачерпнуло со всасывающим чмоком — и бадья медленно, натужно и напряженно полезла наружу, со скрипом, с ленцой, но все-таки преодолевая собственную тяжесть, плеща излишки в разные стороны. В тот же миг все часы в мире перестали гикать, а стрелки тех, что на Спасской башне Кремля, сначала задергались, сумасшедшие, потом суетливо закрутились в обратную сторону. Я удовлетворенно крякнул и вытер пот со лба. Ведь это моим усилием время двинуло назад, и в пустом пространстве сделалось посветлей.
Отец. Что это?
Мама. Мой архив.
Я. Я нашел все это на другой день после маминых похорон, в августе 75-го. Я открыл эту шкатулку и ахнул: здесь лежала вся ваша переписка и — о Боже! — мои детские, 44-го — 45-го года письма отцу — якобы на фронт, но никогда никуда не отправленные! — с рисуночками пунктиром стреляющих «наших» ястребков-истребителей и объятых пламенем падающих «мессершмитов» с черной свастикой на хвостах. Надписи на рисунках прыгающими буковками призывали: «Папа, бей немца'», «Возвращайся с победой, папа!», и совсем уж по-пропагандистски — «Папочка, раздави фашистскую гадину!». Я писал, я рисовал, а мама… Мама, что ты делала, запечатав конверты?..
Отец. Мы с мамой договорились до поры до времени не говорить тебе, малолетке, что я сижу в лагере… Ты должен был верить, что твой отец — как все, воюет. Твой отец — герой. Он летчик. Он артиллерист. Он разведчик и зенитчик — всё вместе взятое.
Мама. И я добросовестно складывала эти «письма на фронт», чтобы наш сыник не дай Бог подумал, не дай Бог узнал, что его папка — «враг народа». Никакой не герой.
Я. Я плакал трое суток, перебирая эти и другие письма, лежавшие в открытой мною шкатулке. Я думал о родителях и о себе.
Массовый психоз имеет место там и тогда, где происходит сдвиг психологии, начиненной идеологией. Фанатики начинают произрастать как бы сами, на каждом миллиметре пространства, множась в геометрической прогрессии и в какой-то момент превращаясь в популяцию полуидиотов, стремящихся отбросить от себя приставку «полу». Общество составляют исключительно фантомные существа, забывшие, что у них природой даны мозги, чтобы мыслить, и немножко совести, чтобы отличаться от зверей. Это общество в 1937 году было приготовлено к самопожиранию.
Экономика перешла в политику. Любое строительство, каждое производство стало местом БОРЬБЫ за социализм.
Обработка сознания стала возможной благодаря опустошению души безбожием и имитацией культурных ценностей. Все, кто не соответствует этой имитации, из официальной культуры выбрасываются в мусоропровод истории.
Теперь поиск врагов и их наказание объявляются патриотическим долгом каждого гражданина и каждой гражданки.
Кремлевский хозяин начинает самую кровавую бойню в истории всех стран и народов.
Это ж надо — мне выпадает такое счастье — родиться в 37-м году.
Да, я родился в 37-м, том самом, 3 апреля, в городе Петропавловске-на-Камчатке, рядом с огнедышащей сопкой Ключевская. Как говорил один мой дружок: «Что можно ждать от человека, чья родина — страна вулканов и гейзеров!»
Мама. Марик родился преждевременно — 8-месячным слабым ребенком, восьмимесячные, как известно, реже выживают, чем даже семимесячные, — и это я была в том виновата: будучи в положении, я простудилась и заболела крупозным воспалением легких. Но мы с Семой были счастливы, как могут быть счастливы только молодожены, у которых всё впереди. Мальчик!.. Мальчик! 2 кило восемьсот!..
Отец — словно сам из кратера сейчас выпрыгнул — засиял, заблестел, заулыбался от собственного извержения.
Отец. Вот она… Первая моя записка гебе в роддом… (Читает, продолжая сиять.)
«Ликин, милая!»
Я говорил с Сидорчуком насчет специальной няни. Он говорит, что это вовсе не нужно, и что это у них ни в коем случае не разрешается. Бояться малого веса не надо, так как он подгонит свой вес — так говорит Сидорчук.
Нашего сына я видел, мне поднесли его к окну. Такая мурза, похож очень на меня, так, как ты хотела. Я хотел с ним поговорить, но он не слышал через закрытое окно.
Лидуха, нужно дать имя нашему сыну. Я думаю назвать его Марком, Леонидом или Геннадием. Решение за тобой, нашей мамкой, которая его выносила и родила. Я жду твоего ответа. Хочу дать телеграммы нашим.
Я сегодня буду здесь, еще несколько раз приду к тебе. Завтра уеду на стройку, буду 5-го утром обратно.
Крепенько, крепенько целую тебя и сына.
Сема — папа».
Мать слушала Семена благосклонно. На белой стене появилась ее фотография с младенцем на руках.
Я. Странно, а ведь я мог быть не Марком, а Леонидом или Геннадием… Может, и жизнь у меня тогда бы вышла другая…
Имя человека — что оно значит?.. Присвоенное по выбору родителей, оно становится неотделимым от тебя, с ним ты живешь не как с другом или соседом, а как с самим собой, то есть с тем сокровенным человеком, который скрыт в твоей плоти, прячется где-то внутри. И с этим, не другим по случайности приклеенным именем, — придет время — тебя положат в гроб, и сгинешь ты, и плоть твоя сгниет, а имя, может быть, имя только от тебя и останется.
Мама. Сидорчук — это, догадайся, главврач роддома, что помещался в самом центре Петропавловска на улице Ленина. Когда город заваливало снегом, эта улица была единственная, по которой прорубали траншею. Вот по такой траншее я и шла тебя рожать, а уж когда домой тебя несли, было солнечно, уже гаять начало, полилось отовсюду.
Я. Как вы оказались на Камчатке? — спрашиваю я, родившийся на улице Ленина. Бывает и не такое. Чехов, к примеру, родился на Полицейской улице.
Мама. После окончания строительного института в Москве мы поехали туда по контракту. Надо было денег немного заработать.
Отец. Да что деньги?.. Ерунда — деньги!.. Мы социализм поехали туда строить.
Мама. Мы строили судоремонтный завод.
Отец. Но нам казалось, что мы строим тем самым социализм. Что мы этой силы частица, от нас зависит всё — и гвоздь