Читать интересную книгу Записки викторианского джентльмена - Маргарет Форстер

В общем, мне ничего не оставалось, кроме как обучаться праву: дать, себя засадить в адвокатскую контору и постигать унылейшее в мире ремесло -как надувать все остальное человечество. Итак, я с самого начала смотрел на право без почтения: судейские всегда казались мне ханжами. Еще в Веймаре я заглянул в несколько томов гражданского права и просто взвыл от ужаса, то было явно не по мне, но что я мог придумать? Я был не так богат, чтоб ничего не делать, - хоть, видит бог, стократ богаче, чем в ближайшем будущем, - и чтоб не возвращаться в Кембридж, должен был выбрать что-нибудь основательное. Я пробовал утешить себя мыслью, что в Лондоне все будет внове, а я люблю новизну и смогу участвовать в блестящей светской жизни -такой она тогда мне представлялась. Правда, мне приходило в голову, что в Веймаре, при некоторой умеренности в тратах, я мог бы безбедно жить на свои доходы и избежать ужасной участи служить в Англии, но стоило мне только заикнуться об этом, как матушка обрушила на меня поток возражений и заклеймила эту мысль как недостойную, поэтому пришлось ее оставить. Мне надлежало возвратиться в Англию и приступить к серьезной жизни. Этого было не миновать. Я со стыдом напоминал себе, что в мои годы отец служил уже пять лет, что близится мое совершеннолетие, а на моем счету нет никаких успехов. Летом 1831 года с тяжелым сердцем я распростился со своей блаженной жизнью в Веймаре и отправился в Англию, чтобы заняться правом. Итак, жребий брошен, думал я, и назад возврата нет.

4

Меня определяют в адвокаты, но я спасаюсь бегством

В 1832 году я вел дневник, хотя не знаю, почему для этого я выбрал именно тот год, а не какой-нибудь другой. Должно быть, считал, что лондонская жизнь окажется примечательной и мне захочется запечатлеть сиятельные имена тех, кто будет потчевать меня в своих домах; впрочем, скорее всего, дневник казался достойным и солидным занятием в преддверии близившегося совершеннолетия. Но лучше бы мне его не вести, ибо с тех давних страниц встает убогая картина, которая не делает мне чести. В последующие годы я много раз (и столь же беспорядочно) вел дневники, но ни один из них не нагоняет на меня такую тоску, как этот унылый перечень дней праздности и мотовства. Вряд ли отыщется там запись, которой я бы мог гордиться, если, конечно, не считать заслугой само умение сказать себе неприятную правду чистосердечно признаться, что я попусту транжирю время,

Мне не хочется взбираться на котурны, но все же согласитесь, что трезвая самооценка - редкость для молодых. В этом дневнике я не жалуюсь, не ною, лишь неустанно корю себя за дурные привычки и нередко предаюсь отчаянию. Пожалуй, меня радует, что я не забывал, что хорошо, что плохо, и понимал, что по любым стандартам не оправдал надежд. Самодовольство относится к тем редким недостаткам, которыми я не грешу. Нет, меня переполняла злость, ужасная злость на себя, на свою никчемность, на жалкие увеселения, в которых проходило время и от которых меня мутило все сильнее. Никогда, ни до, ни после не знал я такого чувства горечи, как в те три года в Лондоне, когда изображал из себя адвоката. Наверное, вам неприятно, что я утверждаю это так решительно, как будто счастье, горе или воспоминания о них могут быть столь определенны, но, честное слово, я не ошибаюсь, и дневник подтверждает мои слова. Благодарение богу, это кончилось, и, проглядывая его сегодня, я могут утешаться мыслью, что все осталось позади.

Полагаю, читатели, внимательно следившие за этой моей хроникой, догадываются, что со мной происходило. Я принадлежал к числу тех, кто ощущает потребность в работе, даже когда со стороны кажется, будто этому малому хочется лишь прохлаждаться. Бездельничая, я не бываю счастлив, хотя это и выглядит иначе. Целыми днями я слонялся и с виду наслаждался жизнью, но на поверку то было не так. И в Кембридже, и после я видел немало молодых людей, стремившихся лишь к одному - продлить беспечное, пустое, беззаботное существование, но я был не из их числа. Я жаждал дела более основательного, чем вся та чепуха, которая заполняла мои дни. Главное же, я не выносил обмана, хотя сплошь и рядом прибегал к нему. Думал ли я когда-нибудь стать адвокатом? Нисколько, не более, чем математиком. То был маневр, чтобы успокоить матушку и выиграть время, пока я не найду что-нибудь более подходящее. Тем, кто строит будущее на столь шатком основании, могу сказать по собственному опыту, что они за это дорого заплатят. Судите сами, часто ли в жизни все образуется само собой и волею небес мы избавляемся от двойственного положения? Да такого почти никогда не бывает! И если мы решаемся идти по пути, который нам заранее внушает отвращение, добра ждать не приходится; мне не следовало соглашаться на право, не нужно было хвататься за соломинку, лишь бы избегнуть Кембриджа, не нужно было лгать себе, будто в том нет ничего предосудительного. Я пошел наперекор своей натуре и уготовил себе чистилище.

Ну что вы, не нужно преувеличивать, слышу я в ответ, не так уж тяжела жизнь молодого преуспевающего адвоката. Неужто она в самом деле казалась вам такой ужасной и так претила вам? Не сами ли вы себя настраиваете и прибегаете к излишне сильным выражениям? Нет, не прибегаю. Я ненавидел это поприще. И на работе, и в часы досуга я был безмерно несчастен и раздавлен собственной никчемностью. Не знаю, сумею ли я вам передать особое ощущение тех лет, но сам я помню его всем своим существом. Без всякого усилия я вновь переношусь в эту комнату, в Хейр-Корт, в Миддл-Темпл, где я учился у некоего Уильяма Тэпрелла; вот я стою за высокой адвокатской конторкой и, тупо уставясь в какой-то юридический документ, пытаюсь вникнуть в его смысл, зеваю до потери сознания и выискиваю первый попавшийся предлог, дабы покинуть свой пост и улизнуть к "клиенту". Дорогу от комнат, где я жил в Эссекс-Корте, до конторы я ежеутренне отмерял свинцовыми шагами, страшась минуты, когда завершу ее и снова буду заперт в душном помещении, где треск огня в камине и спертость воздуха нарушаются лишь бесконечным шорохом листаемых страниц да легким перешептыванием адвокатов. Занятно, что подумал клерк, унаследовавший мой стол у Тэпрелла, набитый рисунками и шаржами? Вы улыбнетесь, какие это тяготы! Поверьте, скука - худшая из тягот, хуже физической работы, хуже хлыста надсмотрщика, она парализует душу и тело, хотя последнее и более выносливо. Нет ремесла бездушнее, чем ремесло юриста. Судейский жаргон способен засушить самую страстную историю; как часто, изучая за конторкой иск, возбужденный против какого-либо совратителя невинной девы, я буквально через несколько строк всех этих улик, примет и обстоятельств полностью лишался интереса к столь занимательному происшествию. В конторе мистера Тэпрелла велось множество дел, большинство их по самой своей природе были гораздо прозаичнее уже с самого начала, и я заметил, что от частого употребления очень сроднился с юридическими штампами и они просочились в мою повседневную речь. Я понял, что за три-четыре года стану таким же осторожным, циничным и издерганным, как вся эта лицемерная, изворотливая братия, и такое будущее ничуть меня не радовало. Что думал обо мне мистер Тэпрелл? Догадаться нетрудно. Скорее всего, посмеивался про себя над моими дерзкими замашками, понимая, что время и дело меня от них излечат. Несомненно, он меня недолюбливал: в те времена у меня была несносная привычка считать всех окружающих дураками, прошло немало времени, прежде чем я понял, что старшие лучше моего разбираются в работе. Вряд ли я трудился скрывать свои чувства, да и могли ли ему нравиться мои частые прогулы? Вначале я позволял их себе в виде исключения, но мало-помалу осмелел и стал не только регулярно появляться позже, но и не появляться вовсе и часто отлучаться днем; с невероятной поспешностью сунув под мышку пачку бумаг, я притворялся, будто спешу дать консультацию клиенту по делу чрезвычайной важности. Этот маневр никого не мог обмануть - за недостатком опыта к клиентам меня не посылали, мне надлежало отрабатывать свою науку писарским трудом, но меня никто не останавливал. Должно быть, все считали, что в положенное время я сам себе сломаю шею, а скорее всего, я был им безразличен. Меня предоставляли моим хитростям, и я научился сносно коротать время. Наверное, я проводил бы так восемь месяцев в году, вразвалку двигаясь по жизни, - впереди расстилалась бескрайняя, однообразная равнина. Этого оказалось довольно, чтоб привести меня сами понимаете куда.

В те дни дом номер шестьдесят по Ридженс-Квадрант наиболее полно воплощал мою идею ада. Там собирались прожженные игроки для своего прискорбного занятия, и после отупляющего дня в конторе меня туда влекло неудержимо. Причина вам понятна - эмоциональная встряска была для меня что пища голодному, а что могло подействовать сильнее, чем игра? Возбуждала она меня чудовищно, идти туда мне не хотелось, мне отвратительно было тамошнее общество, я не испытывал ни малейшего веселья, только привычное сосущее чувство пустоты, когда проигрывал или выигрывал. На сей раз матушка оказалась права насчет дурной компании. Она, действительно, была дурная, весьма дурная и состояла едва ли не из одних профессиональных игроков. Рядом с этими регулярными визитами мои кембриджские вылазки выглядели детскими шалостями, к тому же они уравновешивались более разумной деятельностью, которой я не пренебрегал тогда. В Лондоне же, если я не торчал в конторе, я вливался в толпы праздношатающихся или, по более изящному выражению того времени, фланирующих джентльменов - легкую добычу дьявола. Я тосковал по кембриджским друзьям, по их теплому кругу, который так легкомысленно оставил. Порой я приезжал к ним, и их горячее радушие терзало мне сердце. Что я наделал, что я натворил? Разве жар дружеских объятий, счастливое волненье голосов и чувство, что я среди своих, не стоят каких угодно мук над алгеброй? Когда меня, в свою очередь, проведывал Фицджералд, я был не в силах отпустить его, а отпустив, терзался настоящим горем и с болью глядел на оставшуюся после него тарелку, в какое отчаяние я приходил от каждой встречи! Кружа по Лондону, чтоб не приближаться к дому номер шестьдесят, я сотни раз спрашивал себя, зачем я это сделал. Что алгебра, что право, мне было безразлично, а если говорить о людях, Кембридж был несравненно лучше Лондона.