Что тут сделаешь? Поднял руки; человек этот снял с моего кушака револьвер, взял из кармана бумажник, сорвал с Лели серьги, заставил ее встать и достать из шкафа деньги и медленно, грозя нам револьвером, вышел на кухню, открыл дверь и, уже выходя, два раза почти в упор выстрелил в меня. Помню даже, что волосы на лбу были опалены. Однако пишу эти строки. Был ли заряжен его револьвер или нет — не берусь сказать, мне не пришлось больше бывать в этом доме, а тогда мы не искали следа от пуль.
Простояли мы в Севастополе недели три. Как-то раз я был дежурным по поезду. Проверив, что все налицо, я отпустил солдат по вагонам. И вот в полночь приходит ко мне кто-то из них, чтобы сообщить, что в одном из вагонов спит на верхней полке сбежавший от нас еще до эвакуации в Керчь солдат, не помню уже его фамилии. Солдат этот был очевидный большевик и вел среди нашей команды пропаганду. Я разбудил старшего офицера и доложил ему об этом. И вот мы, раскрыв дверь в то купе, где находился этот человек, увидели его мирно спящим на койке.
Офицер разбудил его. Поняв, в чем дело, он встал и, подняв руки, вышел в коридор.
— Горбов, идите вперед.
«Как это вперед? — мелькнуло в моей голове. — Ведь его даже не обыскали. А если он меня в затылок?..»
Однако пришлось идти. Вероятно, думал я, поручик с револьвером. И только я стал спускаться по ступенькам, — а лил проливной дождь и тьма была полная, — молодец этот что было в нем сил толкнул меня ногой в спину. Я так и вылетел наружу. А он спрыгнул — и ходу. Вскочив на ноги, я сделал по звуку его шагов несколько выстрелов. Недалеко ходивший наш патруль, услышав мои выстрелы, открыл в нашем направлении стрельбу. Засвистели пули, мы под вагон, спасибо, никого не задело. Недоразумение это выяснилось, но я оказался предметом общих насмешек: «Эх вы, опереточный герой!» А в чем я был виноват?
Очень мне это было обидно, и через пару дней я на свой страх и риск обошел все госпитали и больницы, сообщив повсюду приметы этого молодца. А если я его задел, и он придет на перевязку? И как-то из морского госпиталя нам дали знать, что пришел раненный в спину и в левое плечо. Рана запущена и загнила.
Командир и я пошли в этот госпиталь. Мы сразу узнали друг друга. Мне все казалось потом, что в глазах некоторых солдат я вижу злобный и жестокий огонек. Верить тогда никому нельзя было.
Но вот, окончив наши починки, вышли мы наконец на фронт. Повсюду были наши победы: красные или сдавались в плен, или отступали без боя. Повсюду мы продвигались вперед, занимали город за городом и почти всю Украину заняли. Войска наши подходили к Екатеринодару на Северном фронте, а на Западном мы, взяв Одессу, пошли дальше по границе Румынии. Весь Западный край был под нашим контролем: Балта, Голта — все эти еврейские местечки с восторгом нас встречали, повсюду мы ничего другого не видели, кроме радости освобождения. А между тем, собиралась новая гроза. Под влиянием пропаганды или от тяжестей гражданской войны, несущей с собой неизбежное разорение, появилось неожиданное и новое политическое течение. Возглавлял его некто Петлюра. Его девизом была — самостоятельность Западного края, и мы оказались в числе его врагов. Врагом для нас Петлюра оказался совершенно неожиданно. Первое время мы не понимали, что произошло в отношении к нам. Переменилась вся обстановка. Там, где раньше нас встречали с открытыми руками, мы стали попадать под неожиданные удары. Петлюра не искал открытого боя, а атаковал нас то ночью, то в спину. Нигде и ни в каком месте мы не могли быть уверенными, что за нами не разобраны пути, что было для нас опаснее всего. Фронт пропал, и мы оказались среди врагов, не зная, где они. Добровольцы стали носить на рукаве белые нашивки, чтобы узнавать друг друга. Стали носить такие же нашивки и петлюровцы. Чьи это части, чьи солдаты? Как это все разобрать?
Происходили частые недоразумения: боясь задеть своих, мы не открывали огонь, и за это нас же и бранили. В такой запутанной обстановке мы толкались на месте. А на севере шли все удачные бои. Меня тянуло на тот фронт, хотелось быть там, где уже недалеко до своих мест, может быть, и до «Петровского», и самой Москвы. Я подал рапорт с просьбой перевести меня на Северный фронт. Но долго мне пришлось ждать, пока меня не назначили на бронепоезд «Грозный», наступающий на Харьков.
Пока же мы бросались с одной станции на другую, то отступая, то наступая. За эти несколько недель моего пребывания на этом фронте я особенно ярко помню три случая. Как-то раз вышли мы на позицию; со стороны петлюровских войск мы ждали их бронепоезда. Издалека еще нам стал виден дым его паровоза. Мы ждали, ожидая того, чтобы наши пушки могли его достать. И вот наши поезда сблизились. Начали огонь они; мы тотчас ответили, и после нескольких выстрелов их поезд взорвался: наш снаряд попал прямо в их огнесклад. Пошли вперед. Их поезд не стрелял. Подошли вплотную — команда разбежалась, поезд горел, а на пути лежал с оторванной рукой, без сознания, их машинист. Оказалось, что он родной отец нашего; мы взяли его с собою.
Как-то раз, рано поутру мы стояли в чистом поле. Недалеко был небольшой лесок. На его опушке были видны военные, но кто они — разобрать было нельзя. Ехать на мотоцикле и думать нельзя: до этих людей было версты три пахотного поля.
— Пойдите, Горбов, посмотрите, что за солдаты.
Роль связи и разведки лежала на мне.
«Поди сам посмотри, — думал я про себя. — А если это петлюровцы?»
Пришлось, однако, пойти. Не дошел я до них с полверсты, как они открыли по мне стрельбу, как по зайцу. В жизни не испытал я такого страха, в жизни моей не бегал с такой скоростью. Спасибо, что с поезда увидели, в чем дело, и дали по ним пару выстрелов.
В какой-то деревушке Вася Корф, сын нашего поручика, спокойно шел посередине улицы. Вдоль по улице петлюровцы били из пулемета, мы перебегали от одного угла до другого, прячась за чем было можно. Надо было этот пулемет прихлопнуть. Потом вечером мы бранили Васю за его глупость: к чему себя подставлять под опасность зря? Оказалось, что Вася не знал, что противный ноющий и свистящий звук — звук летящей пули. Потом стал и он опасаться, но всегда был необыкновенно храбр. И кончил так глупо: к чему было стоять на крыше поезда под артиллерийским огнем? Маленький осколочек попал ему в шею, рана загнила, и он умер от заражения крови. Его схоронили; стоял его гроб, среди еще нескольких, в деревенской церковке, входили и выходили люди посмотреть на мертвых, и среди любопытствующих зашел и его отец. Я не был свидетелем этой страшной встречи и благодарю Бога.
Был среди нас и милейший татарский князек, хан Гирей Абдараманчиков. Был он на одной роли со мною — мотоциклистом. Не раз ездили мы с милым Гирейкой по шпалам и по дорогам, не раз чинили мотоциклетки чем Бог послал. Был он очень милый и хороший мальчик, моложе меня. Ему всегда готовили что-либо другое, если случалась свинина; он был магометанин и не ел нечистого мяса. Вечерами раскладывал небольшой коврик и, стоя на коленях, оборотясь на восток, молился своему Магомету.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});