Попытка большевиков уничтожить нас единовременным наступлением с фронта и тыла не удалась, и мы вновь оказались на прежних позициях. В это время назначен был командующим фронтом генерал Слащев. Генерал Пилинг был ранен, и больше мы его не видели. Новый же командующий фронтом был фигурой, о которой стоит сказать пару слов.
За его непонятную храбрость он получил потом название Слащев-Крымский. Кончил, однако, тем, что уже после нашего поражения и эвакуации перешел к большевикам. Этот странный человек всегда был одет в белую, им придуманную форму — что-то вроде белой черкески. На голове — странная, белая же кубанка, на левой руке — белый попугай. Его адъютантом была большой красоты девушка, в чине поручика и всегда в мужской форме. Замашки этого генерала были диктаторские, а его распоряжения поражали своей оригинальностью. «Клопы и блохи! — можно было прочесть на стенах домов в Керчи. — Клопы и блохи, мы вас достаточно видели. И вшей тоже, а вот ванных для раненых мало. Чтобы завтра были. Напоминать не буду».
И появлялись в наших убогих лазаретах и ванны, и нужные лекарства. Его любили за это, но больше всего он был популярен из-за своей непонятной храбрости. Никто не мог понять, зачем он так поступает. И много раз я сам его видел впереди его конвоя: с попугаем на левой руке, весь в белом, с развернутым русским флагом, он объезжал наш фронт далеко впереди наших окопов. Большевики обычно открывали по всей этой кавалерии жестокий огонь, но ни разу никто не сморгнул, что говорится, глазом; ни разу никто не был задет пулей. Зачем это надо было делать — никто никогда не мог понять.
Простояли мы так же тихо и спокойно еще некоторое время. Но вот на утро 4 июня 1918 года было назначено наше наступление. Предполагалось очистить Крым от большевиков и выйти на Украину. Нашей прямой задачей было занятие Джанкоя с возможной быстротой, чтобы отрезать красным путь отступления на север. Рано с утра стали бить и англичане с Черного моря, и подошедшие греки с Азовского. Вся наша артиллерия открыла также, что называется, ураганный огонь. К пяти часам утра наша пехота и мы продвинулись вперед. Красные окопы были разнесены вдребезги, и мы беспрепятственно дошли до Джанкоя. Но в самый город войти не могли: красные взорвали мост. Пришлось его чинить, и пока мы были этим заняты, наши дальнобойные морские пушки били по самой станции. Ясно было видно, как разлетелись пути, идущие на север, как загорелись станционные здания. Большевики были отрезаны и сдавались толпами. Победа наша была полная, и Крым был освобожден.
Не дождавшись починки моста, наш поезд вернулся назад и по ветке, ведущей в Феодосию, пошел в этот маленький городок. Но красных там уже не было. Наша роль ограничилась тем, что мы подняли на вокзале русский флаг, да, поймав с десяток красных, расстреляли их на городской площади. Но как нас встретило население: зазывали к себе, угощали, несли что могли к нам на поезд. Помню, что какой-то старичок все нам кланялся в ноги. Рассказывали о страшных зверствах во время занятия Крыма, срывали со стен бесконечные карикатуры на нас.
Из Феодосии, как тогда шутили, мы должны были вернуться в Севастополь. Надо было переменить пушки, так как нельзя было легко достать морские снаряды, а мы собирались в далекий поход — в Москву. Кроме того, наш поезд потерял половину своего состава: один убитый и шестнадцать раненых — ровно половина. Единственного убитого, поручика Питковского, мы схоронили на фронте. Как просто и быстро кончилась его жизнь. Он сидел на борту блиндажа и вдруг лег — две пули попали ему в голову: одна вошла выше левого глаза, другая почти под волосами. Вышли они в одном месте — огромная рана была на затылке.
Часто смеялись надо мною мои товарищи за то, что я носил привязанный на штыке санитарный пакет. И вот пригодился этот бинт, чтобы остановить кровь, идущую из затылка Питковского; с трудом перевязал я эту страшную рану. На затылке, как грецкий орех, хрустели косточки черепа, и пальцы попадали в мягкий и теплый мозг. После боя мы его раздели, обмыли и отнесли на местное кладбище. Гроба не было, и мы положили его прямо в землю. Не было и священника, и единственно только у меня было Евангелие, чтобы прочесть несколько утешающих слов. На его могиле сделали крест из старых шпал и написали его имя. Много потом пришлось мне видеть таких похорон, но это были первые. Старый поручик барон Корф был ранен в грудь навылет. Медленно пролез он в каземат. Там сняли с него рубашку и увидели тонкие струйки крови, спереди и сзади его старческого худого тела. Сам он вышел из поезда, сам дошел до тачанки и через три недели снова появился среди нас, всегда такой подтянутый, чисто выбритый и корректный со всеми. Крепкий был старик.
В Севастополь нам идти, конечно, до смерти не хотелось. Шли удачные бои по всему фронту, и обидно было не участвовать в них. Но что делать. Пришлось все-таки нам встать на прежнее место, под обрывом, и начать во второй раз тяжелую и скучную работу по вооружению поезда. Дни проходили за работой, а вечера мы проводили в городе. Красных после их разгрома прочистили как следует, и по городу можно было ходить даже ночью, без риска быть подстреленным как куропатка. В то время я встретился с Лелей Фидлер, Машиной подругой по гимназии, часто с ней виделся и дружил с ее братом Сашей. И вот как-то раз зашел ее навестить. Жила она у знакомой, у которой была девочка лет десяти. Леля приготовила ужин, и мы сидели с нею в гостиной: она против меня, а я в глубоком кресле спиной к двери. И вот вижу, как у Лели вытягивается лицо, а у девочки этой написан на рожице ужас. Не понимая, в чем дело, я встал и оказался лицом к лицу с револьверным дулом. Прямо передо мной стоял человек с маской на лице: «Руки вверх, сукин сын!»
Что тут сделаешь? Поднял руки; человек этот снял с моего кушака револьвер, взял из кармана бумажник, сорвал с Лели серьги, заставил ее встать и достать из шкафа деньги и медленно, грозя нам револьвером, вышел на кухню, открыл дверь и, уже выходя, два раза почти в упор выстрелил в меня. Помню даже, что волосы на лбу были опалены. Однако пишу эти строки. Был ли заряжен его револьвер или нет — не берусь сказать, мне не пришлось больше бывать в этом доме, а тогда мы не искали следа от пуль.
Простояли мы в Севастополе недели три. Как-то раз я был дежурным по поезду. Проверив, что все налицо, я отпустил солдат по вагонам. И вот в полночь приходит ко мне кто-то из них, чтобы сообщить, что в одном из вагонов спит на верхней полке сбежавший от нас еще до эвакуации в Керчь солдат, не помню уже его фамилии. Солдат этот был очевидный большевик и вел среди нашей команды пропаганду. Я разбудил старшего офицера и доложил ему об этом. И вот мы, раскрыв дверь в то купе, где находился этот человек, увидели его мирно спящим на койке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});