Ты впервые встретил Гранта, когда был в туре с Тони Миханом и Джетом Харрисом, а Питер был у Дона Ардена менеджером тура Джина Винсента. За исключением того, что он был громилой, ничего в нем особенно тебя не впечатлило. Но это до тех пор, пока ты не начал делать регулярные сессии для Микки и не увидел его партнера с другой стороны, сидящим в офисе на Оксфорд-стрит и орущим в телефонную трубку. Там были Питер, Микки и бухгалтер, чьего имени никто не знал, ибо его никогда не представляли гостям, а также Айрин, симпатичная секретарша. Питеру и Микки нравилось подавать себя как воротил музыкального бизнеса, но руководила ими обоими Айрин! Питер был менеджером The New Vaudeville Band, а Микки занимался столькими вещами, что за ним было не уследить.
Ты по настоящему познакомился с Джимми тоже через Микки. Ты был весьма удивлен, когда он перезвонил тебе насчет выступления The New Yardbirds. Но когда ты пришел на ту первую репетицию в крошечную комнату в Чайнатауне, то посмотрел на двух других, кого он привел с собой, и понял, что никогда полностью не сможешь влиться к ним. Ты просто пришел и делал, что требовалось, тихо и эффективно, а, убедившись, что тебе заплатят, просто пошел домой, в одиночестве…
Но ты подключился и начал играть, как всегда, и… что-то произошло. Это было действительно странно. Ты никогда особо не был связан с роком, блюзом и всем этим, хотя тебе и нравились Cream, но то было совсем другое — если прислушаться, у них было больше общего с джазом. Но ты подключился, как всегда, и стал ощущать, что происходит, почувствовал глубоко внутри. Это был ударник. Он был и тех, кто играл громко — чертовски громко! — но делал это не просто для создания эффекта. Это не было — подождите, вы сейчас это услышите, — это было — подождите, сейчас вы услышите нас. Ты понял, что он действительно слушал, что ты делаешь, что он оставлял тебе место. Грубо говоря, вы оба просто задавали ритм, но было что-то в том, как ты делал фразировку басовой линии, что в итоге обуславливало то, как играл он. А дальше вы уже были втянуты во все это — вместе. Было неважно, как называется песня или знает ли кто-либо из вас, как она звучит. Ты просто слушал ударника, который слушал тебя, и получался настоящий взрыв!
И это была только первая репетиция. Ты подумал — чтоб мне провалиться, если мы сможем продолжать в том же духе, то у нас получится играть с закрытыми глазами. Этот парень крут! «Меня зовут Джон», — сказал ты, протягивая ему свою руку во время перерыва. Он сидел там, за ударными, вспотевший, и курил сигарету, оглядывая тебя. Потом пожал твою руку. «И меня», — сказал он и улыбнулся, а ты заметил его акцент.
Плант был единственным, кто был указан в качестве соавтора всех авторов семи треков, а его тексты были самой интригующей частью всего альбома, обращаясь — и местами весьма явно — к трагедиям, через которые он прошел со времен смерти его сына. «Я слышу твой плач в темноте, — поет он, крича в ‘In the Evening’, — не проси ничьей помощи, ни у кого нет милости, детка, потому что ты можешь винить только себя…» ‘Fool in the Rain’ — один из самых ярких моментов альбома с ритмичным фортепианным рифом, приятной испанской гитарой, неожиданным переходом в конце в энергичную самбу — наполненную свистом, звуком барабанов и хлопками в ладоши, — ‘Fool in the Rain’ также содержал неприкрытые отсылки к трагедии и изменению взгляда на жизнь. Тогда как ‘Сarouselambra’ своей сбивающей с толку самостоятельной формой, кажется, явно указывает на Пейджа в жалобных завываниях: «Где была твоя помощь, где был твой лук?» Даже откровенно простая ‘South Bound Suarez’ содержит ворчливые отсылки к «ногам, снова стоящим на земле».
Впрочем, наиболее трогающим моментом — в музыкальном и эмоциональном планах и с точки зрения текста — была вторая песня из тех, к которым Пейдж не имел никакого отношения: ‘All My Love’ Джонса и Планта. Она была построена вокруг головокружительного мотива на синтезаторе, который, в отличие от остальных элементов альбома, вписывался в настроение скорби и надежды на искупление. Ударные Бонема, порой весьма жесткие, звучат там сдержанно, с церемониальной торжественностью почетного караула, многослойная акустическая и электрическая гитары Пейджа наложены равномерно, а Плант просто открывает свое разбитое сердце и кричит, словно посвящая все это любимому сыну. «То полотно твое, а моя рука вышивает время, — поет он, и в его голосе отчетливо различимы рыдания. — Его сила, что покоится внутри. В нас же огонь — все тепло, что возможно найти. Он перо на ветру…» Даже неоклассическое соло на синтезаторе в середине не портит настроение — вскоре оно станет клише 80-х в их страсти к оркестровому синтетическому звучанию. Пейдж впоследствии раскритиковал ‘All My Love’: «Я мог представить себе людей, делающих волну, и мне не хотелось идти в этом направлении дальше». Но эта композиция была одной из всего лишь двух (вместе с ‘In the Evening’), которые могли сравниться по качеству с ранними, гораздо более великими альбомами Zeppelin.
Заключительный трек альбома ‘I’m Gonna Crawl’ был того же сорта, хотя в музыкальном плане и представлял собой некую сборную солянку из отдававшегося эхом вокала и головокружительных гитарных партий, напоминавших об Элвисе в его самый мелодраматичный период, словно эхо шагов по аллее вдоль ускоряющейся реки клавишных, которые запевали эту песню. Блистательное блюзовое соло Пейджа — раскопанное в каком-то темном уголке его одурманенной души — практически искупает отсутствие у него других идей для этого альбома, а душераздирающие слова Планта на этот раз обращены не к его потерянному сыну, а к его жене, только что родившей ребенка, который, как он, похоже, предполагает, станет ключом к их освобождению от боли, которая никогда их полностью не покинет, но, возможно, будет лучше понята со временем. И любовью.
Во время стокгольмских сессий были записаны также еще три трека, которые в итоге не вошли в альбом. Два из них, ‘Ozone Baby’ и ‘Wearing and Tearing’, были неловкими попытками возродить классический звук Zeppelin с депрессивной и дурманящей энергией новой волны, обделявшей группу своим вниманием. Первый трек, полный выражений вроде «а не хочешь ли ты?», что было lingua franca раннего британского панка, изобиловал неумелыми попытками Планта создавать панк-фразы, пока другие участники силились привести их в порядок. Второй трек, который так радовал и Пейджа, и Планта, что они думали о выпуске его в качестве одиночного сингла, что раньше казалось кощунственным, а теперь стало необходимым условием настоящего панковского протест-альбома, был ничем иным, как переработанной версией ‘Train Kept A-Rollin’, и снова демонстрировал, что группа пытается вернуться назад, стараясь сдержать свою естественную склонность к выходу за пределы и прорыву к новым горизонтам, — а хриплый голос Планта там звучал ужасно измученно. Третий трек, ‘Darlene’, был лучшим из второсортных и восходил к ранней, более легкой, допанковской эре, когда рокеры катились вперед неосознанно, а девушек действительно звали Дарлин, и они на самом деле танцевали в своих «тесных платьях».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});