И никто его не остановит…
Где же недавний «земной бог»?..
Так в деревне, а в городе — злоба и издевательство на улицах, в трактирах и чайных, на постоялых дворах, на фабриках и заводах. Да и культурная публика в таком же настроении. Одно злорадство. После убийства великого князя Сергея Александровича по Москве носились крылатые, нарочито сочиненные по сему случаю анекдоты. Вот один из таких, радостно переходивший из уст в уста: ошарашенная разрывом бомбы уличная публика спрашивает стоящего у кремлевских ворот полицейского:
— Кого это там убили?
— Проходи, проходи! Кого надо, того и убили…
Или вот такая острота: при взрыве бомбы великого князя разнесло в куски во все стороны. Окровавленные сгустки мозга находили на стене ближайших от Кремля домов. И вот по Москве понеслось: «Князь раскинул мозгами!»
По городам происходили беспрерывные банкеты, на которых выносились резолюции с требованиями и угрозами правительству.
Государь начал сомневаться и временами бояться революции. Испугалось вдруг и правительство, и вся «опора трона». Россия кипела под огнем политических страстей, а новые неудачи на войне все подливали масла в этот огонь: 15 мая погибла последняя надежда окончить войну без особенного позора — в Цусимском бою погибла вся эскадра адмирала Рождественского…[610]
— Долой войну и самодержавие! — неслось во всех концах России.
И ничего уже не мог сделать и генерал Трепов [611], превращенный царем из московского обер-полицмейстера в петербургского генерал-губернатора и товарища министра внутренних дел, а в сущности, полноправного диктатора России…
Царь принял депутацию земских и городских деятелей и терпеливо выслушал их представителя, профессора, князя Трубецкого[612], который уже прямо заговорил о конституции:
— Россия ждет от Вашего Величества изменения основных форм государственного порядка, в основу которого ляжет привлечение представителей народа для участия в законодательстве и управления страной…
Правда, и тут царь промолчал, но и то было уже победой, что он не назвал представителей депутации «бессмысленными мечтателями», как было в начале царствования.
Россия была уже побеждена, и президент Американской республики предложил свои услуги для установления перемирия[613].
Царь вспомнил о «красном министре» Витте, который советовал еще в 1898 году путем широкой реформы в крестьянском вопросе вытянуть почву из-под революции и откровенно предупреждал, что война с Японией может повести к революционным взрывам.
Ему царь поручил заключить мир с Японией, а министру Булыгину[614] заключить наивозможно выгодный для самодержавия мир со своим народом: придумали такой парламент, чтобы выборных представителей правительство выслушивало, а поступало по-своему, не стесняясь этими разговорами…
Дума с совещательным голосом.[615]
Быть может, лет пять тому назад такой подарок с высоты престола и был бы принят, если бы он был сделан добровольно, без долгой борьбы и жертв, но теперь народ захотел сам распоряжаться своей судьбой, а не вверять ее таким случайностям, какой была Японская война.
На манифест о парламенте с правом совещательного голоса народ ответил небывалой еще на свете всеобщей забастовкой: толстовским неделанием[616].
Остановилась вся жизнь в столицах, и за ними — во всех городах империи. Перестали ходить железные дороги и трамваи, перестали выходить газеты, остановились почта и телеграф, заводы и фабрики, перестали торговать, погас свет и точно иссякли источники воды… Замерла жизнь на суше и на воде… Страшная волшебная сказка!
Точно злой волшебник спрыснул Россию мертвой водой, и она заснула… погрузилась в летаргический сон…
Спящая царевна!..
Павел Николаевич переживал эту волшебную сказку в Москве, где в эти дни происходил съезд конституционно-демократической партии уже без всякого разрешения растерявшегося начальства, явочным порядком.
Павел Николаевич давно уже примкнул к этой партии.
Вся жизнь остановилась, а в особняке князей Долгоруких[617] все алчущие и жаждущие свобод, парламента и ответственного министерства неустанно работали над своим уставом.
В этой партии сгруппировалась самая разношерстная интеллигенция, украшенная крупными именами земских и общественных деятелей, людей науки, литературы и всяких свободных профессий, бывших революционеров вроде Павла Николаевича, переставших ловить журавля в небе и желавших получить хотя бы синицу в руки. Там было много светлых умов, благородных душ и подлинных патриотов. Это была русская «Жиронда»[618], но еще больше людей, изверившихся в утопии социализма с его раем для всего человечества. Немало, впрочем, было и таких, которые хотя и шли с флагом конституции, но тайно исповедовали более левые программы и шли сюда лишь из осторожности: увидим, мол, как пойдет дальше эта заваруха! Такие по секрету говорили знакомым:
— Я собственно много левее, но…
И разводили руками или подмигивали.
Во всяком случае, эта партия называла революционные группировки «друзьями слева». Справа у нее были только враги. Никаких компромиссов с «самодержавием, православием и народностью»!
Все политические свободы, законодательная власть, ответственное министерство, широкая земельная реформа для крестьян, широкое законодательство по рабочему вопросу, превращение всех жителей без различия религий и национальностей в равноправных граждан. А власть исполнительная да подчинится власти законодательной!
Таково знамя партии.
Казалось, что больше и желать нечего. Но вот поди же!. В течение многих поколений наша интеллигенция кормила свою душу идеалами социальных утопий, переходивших от дедов к отцам, от отцов к детям. И таким, воспитанным на красотах Великой Французской революции в духе романтика Карлейля, наша революция все еще не казалась революцией:
— Помилуйте, да разве это революция? Заполучим «куцую конституцию» и замолчим…
Такие, спустя много лет встретившись в Москве на съезде партии, даже пугались и конфузились. Ведь так много среди интеллигенции было уже благополучных россиян из бывших утопистов социализма!
Даже и сам Павел Николаевич, встретясь на съезде с одним из своих спутников по «Черному переделу»[619], как-то растерялся, точно его поймали на месте неблагородного поступка.
— Скажите, вы — не из братьев Кудышевых? Тех, которые… Один по Чигиринскому процессу, другие два по делу 1 марта 1887 года…
— Я — Павел Николаевич. Старший из братьев!
— Ба! Вот никогда не узнал бы!
Незнакомец назвал свою фамилию и смутил Павла Николаевича. Он не знал, поцеловаться или нет с другом юности и как его называть — «ты» или «вы»…
— Вы в партии? Здесь?
— Да. А вы?
— А я просто из любознательности, — говорит бывший друг Павла Николаевича.
И вдруг Павлу Николаевичу делается стыдно: точно он изменил своему другу. Начинает оправдываться:
— Я по своим взглядам много левее, но что поделаешь? Без конституции даже и в республику не перескочишь, а не то, что в социализм!..
Обоим неловко, и оба пользуются случаем, чтобы улизнуть друг от друга.
Так вот в особняке князей Долгоруких происходило заседание.
Была полночь. Высокий колонный зал освещался стеариновыми свечами и тонул во мраке. Только кончили формулировку устава партии, как в момент общего усталого затишья кто-то истерическим голосом закричал:
— Сло́ва!
Председатель сердито зазвонил, чтобы остановить нарушителя порядка, но тот вскочил на стул, замахал руками и, заглушая звонок и ворчание публики, еще громче прокричал, задыхаясь от волнения:
— Я из редакции «Русских ведомостей»! Сейчас нами получена телеграмма из Петербурга! Вышел Высочайший манифест! Все свободы: совести, печати, собраний, полная неприкосновенность личности, земельная и рабочая реформа… Словом — поздравляю вас, господа, с конституцией!
Собрание несколько мгновений пребывало как бы в столбняке. Потом раздались торжествующие клики, мужские и женские, рукоплескания. Словом, потрясающий момент победной радости!
Принесли из редакции текст манифеста. Наступила гробовая тишина, и председатель начал чтение манифеста. Да, все верно: «Незыблемые основы всех свобод» и прочее.
Теперь уже не было никаких сомнений, и сам председатель поздравил присутствующих с конституцией. Загремело оглушительное «ура». Многие напоминали от радости буйнопомешанных.
Бывший друг юности подскочил к Кудышеву, и они обнялись и крепко расцеловались.