Нью-Йорке, ранняя весна в Калифорнии — это совершенно божественно. Я смогла как следует отдохнуть, прийти в себя, встретиться со всеми своими друзьями. Какие чудесные воспоминания о прошлом вернулись ко мне в этом доме у моря: это ведь были дни, когда Мэйбл Норманд, Джек Гилберт, Руди и я замечательно проводили время на этом же пляже. Время летит так быстро, с тех пор прошло почти двадцать пять лет, и только расписание приливов и отливов осталось прежним. Волны так же нежно гладили мои босые ноги, пока я брела вдоль кромки воды.
Пола Негри, 1945
Какое замечательное десятилетие — двадцатые годы! Больше такого не повторится никогда. Пока я осматривалась в Голливуде на этот раз, то поняла, что новый имидж теперь полностью заменил прежний. Теперь для съемок нужны крепкие, надежные парни и девушки, какие живут у любого зрителя по соседству. Никого больше не интересовали ни экзотика, ни гламур, ни какие-то тайны, не требовалось ничего экстравагантного, преувеличенного ни в жестах, ни в чувствах. Сейчас всячески разрушали тот удивительный, великолепный миф, который назывался Голливудом, заменяя его «производством фильмов», «отраслью экономики». Кинофильмы стали изделием, а талантливые люди, актеры — сырьем. Кинозвезды начали гаснуть с наступлением новой механизированной эры и с упрочением позиций телевидения. Роскошные дома все еще усеивали склоны Беверли-Хиллз, но теперь это были пустые оболочки. Гора Олимп осталась на месте, а боги покинули ее, спасаясь бегством.
Пока я жила в Калифорнии, мне вдруг прислали предложение выступить в течение двух недель в ночном клубе на Копли-плаза в Бостоне. Условия выглядели до того привлекательными, что было бы крайне глупо отвергнуть их, тем более что требовалось, надев кое-какие эффектные, красивые новые наряды, всего лишь спеть несколько песен, в том числе мою старую песню «Рай».
Мое выступление в Бостоне прошло с таким успехом, что я тут же получила предложения от шикарных, фешенебельных ночных клубов-ресторанов со всей страны. Но я все же отказалась от всех: как выяснилось, работать в ночном клубе — слишком большое напряжение для моих нервов. И дело было не в том, что мне трудно выступать со своей программой дважды за вечер — я куда больше вкалывала, когда работала в программе водевиля, — однако на меня очень сильно действовало то, что зрители сидели очень близко от сцены, только что плотно поужинали и продолжали выпивать алкогольные напитки. Хотя сидели они совсем близко, их внимание вовсе не было направлено на меня. В результате не возникало возможности создать иллюзию, как это происходит на театральной сцене или показывают фильм на экране. В общем, создавать особенный настрой для таких зрителей крайне трудно и отнимало у меня невероятно много сил.
Вернувшись из Массачусетса в Нью-Йорк, я сняла небольшую квартиру на восточной Девяностой улице, около Парк-авеню.
У меня ни на что не было сил, я пребывала в состоянии крайней подавленности и по рекомендации кого-то из соседей обратилась к врачу, доктору Майклу Дамато. Тут мне невероятно повезло. Он был не только прекрасным врачом, но и стал моим хорошим, отзывчивым другом. Хотя Майкл сегодня уже больше не практикует, я все же по-прежнему полагаюсь на его профессиональное мнение в медицинских вопросах, а также советуюсь и по личным проблемам.
Война в Европе завершилась весной 1945 года, и когда наступил мир, прекратились мои страхи и душевные страдания, связанные с матерью. Она прислала мне телеграмму, что жива и хорошо себя чувствует. Никогда прежде я не испытывала такого облегчения и радости, как в этот момент. Жаловалась она лишь на нехватку продовольствия, а для женщины, которая так обожала готовить еду и смаковать приготовленные блюда, подобные лишения были почти невыносимыми и во время войны, и в послевоенное время. Я, конечно, сразу же стала посылать ей десятки бандеролей и посылок с продуктами и некоторыми деликатесами, поскольку этого нельзя было найти даже на обширном черном рынке, процветавшем на Ривьере. Как только был подписан договор о прекращении военных действий, я начала строить планы относительно возвращения во Францию. У меня в Европе имелась некоторая собственность, а также какие-то остатки моих драгоценностей, ценных бумаг и средств, хранившихся на счете в швейцарском банке, и этого нельзя было получить, не приехав туда. Плюс нельзя было отрицать потенциальной возможности вернуться к актерской работе. Мне казалось, что в Европе у меня будет больше возможностей для получения сложных, интересных ролей, поскольку там меня еще помнили благодаря успехам в драматическом искусстве. В Голливуде же обо мне теперь сложилось устойчивое представление как об актрисе, которая может успешно сниматься лишь в эксцентричной комедии (благодаря успеху недавнего фильма «Привет, Дидл-Дидл!»). Я заполняла бесконечные заявления, запрашивая разрешение на поездку за рубеж, однако в 1945 году ездить в Европу могли только военные и кто занимался послевоенным восстановлением промышленности. Месяц шел за месяцем, из Вашингтона не было никаких новостей, и из соображений экономии я переселилась в небольшую однокомнатную квартиру-студию в южной части Парк-авеню.
Это время стало бы периодом полного отчаяния и упадка духа, если бы не доброта моих друзей. Помимо доктора Дамато, я всегда буду помнить о теплом отношении ко мне госпожи Уорнер по прозвищу Шатци[366]. Я познакомилась с этой очаровательной, жизнерадостной рыжеволосой женщиной, когда меня привезли на вечеринку в ее дом в Санта-Барбаре во время съемок фильма «Привет, Дидл-Дидл!». Все эти мрачные месяцы в Нью-Йорке она нередко приглашала меня и моих друзей провести уик-энд в ее поместье в Фэрфилде, штат Коннектикут. Там было такое диво дивное, что впоследствии его превратили в музей.
Шатци умела исключительно хорошо вести дела, у нее была прекрасная коммерческая жилка. Со своей характерной щедростью она давала мне замечательные советы относительно покупки недвижимости, ведь в то время все стоило недорого. Она постоянно пыталась убедить меня купить какие-то фешенебельные здания и перестроить их, превратив в многоквартирные дома. Но не имея доступа к своим средствам в Швейцарии, я не могла этого сделать. Если бы я последовала ее совету, сегодня была бы миллионершей.
Меня также всегда рады были видеть в доме Эммериха Кальмана и его жены Веры[367]. Кальман — знаменитый венгерский композитор, автор прекрасной оперетты «Графиня Марица»[368] и многих других. Их квартира на Парк-авеню была центром блистательного музыкального общества, и в этот круг входили в основном беженцы из стран Европы, кто избежал преследований в годы нацизма. По той или иной причине, мы все хотели вернуться в Европу, и это