поражением от Штавлократца, чем любым своим выигрышем за всю жизнь. Затем мы добрый час говорили о моряках, но так ни к чему и не пришли. Я рассказал о своих наблюдениях за Джимом Баньоном и Адамом Бейли; он согласился, что всему голова Билл Слоггс, хотя и представить себе не мог, где тот раздобыл свой гамбит или вариант собственного начала Штавлократца.
Я знал, где найти моряков: вероятней всего, они в таверне, а не где-то еще, и весь вечер должны просидеть там. И ближе к ночи я возвратился в таверну, нашел троицу на прежнем месте и предложил Биллу Слоггсу два фунта за партию с ним одним – он отказался, но потом сыграл со мной за выпивку. И тогда я обнаружил, что он слыхом не слыхал о правиле «на проходе»; думает, что из-под шаха король не вправе рокироваться; не знает, что игрок может иметь на доске двух или более ферзей, если превращает в них пешек; не знает, что пешка может стать конем. За короткую игру он совершил столько обычных ошибок, сколько успел; я выиграл. И подумал было, что теперь сумею вызнать секрет, но компаньоны Билла, злобно взиравшие на нас из угла во время игры, поднялись и увели его. Игра в одиночку явно была нарушением их договоренности; во всяком случае, они сердились. Так что я покинул таверну, но вернулся назавтра, и на следующий день, и на третий и часто видел там моряков, но у них не было настроения разговаривать. Я уговорил Штавлократца держаться в стороне, и моряки не могли найти никого, кто согласился бы играть с фунтовой ставкой, а я не хотел играть, пока они не раскроют секрет.
И наконец однажды вечером оказалось, что Джим Баньон пьян, но не так пьян, как ему бы хотелось, поскольку два фунта уже были истрачены. Я выставил ему почти полный винный стакан виски – или того, что сходило за виски в оверской таверне, – и он тут же открыл мне секрет. Двум остальным я тоже взял виски, чтобы они успокоились; ближе к ночи они, наверное, ушли, но Джим остался со мной за маленьким столиком. Он сидел, навалившись грудью на столешницу, и тихо говорил – прямо мне в лицо, и дыхание его было пропитано запахом того, что здесь сходило за виски.
Как бывает в скверные ноябрьские ночи, снаружи поднялся ветер; он выл, налетая с юга, куда таверна смотрела всеми своими витражными окнами, и никто, кроме меня, не слышал Джима Баньона, раскрывающего секрет.
Много лет они ходили по морям с Биллом Снитом, – рассказывал он, – и в последнем их плавании к дому Билл умер. И его похоронили в море. Едва помер, как сразу похоронили, и его дружки разделили его пожитки, а эти трое взяли кристалл, о котором только они и знали, – тот, что Билл однажды ночью купил на Кубе. С этим кристаллом они играли в шахматы.
И он принялся рассказывать о ночи на Кубе, той ночи, когда Снит купил кристалл у чужестранца, – о том, как некоторые люди воображают, будто видели грозы, но пусть бы они приплыли и послушали, как громыхало на Кубе, когда Билл покупал кристалл, и тогда бы поняли, что не слыхали настоящего грома. Тут я его перебил – пожалуй, к несчастью, потому что он потерял нить рассказа и некоторое время молол вздор, проклиная каких-то людей, заводя речь об иных землях – Китае, Порт-Саиде и Испании, – но в конце концов я вернул его на Кубу и спросил, каким образом они играли с кристаллом в шахматы. Он сказал, что ты смотришь на доску и смотришь в кристалл, и вот в кристалле та же партия, что на доске, все эти странные фигурки, точно такие же, но маленькие – с лошадиными головами и все остальные, – и едва другой человек делает ход, как в кристалле тоже делается ход, и после него появляется твой ход, и всего-то дела, чтобы повторить его на доске. Если ты не делаешь тот же ход, что в кристалле, там начинаются очень плохие дела: все ужасно перемешивается и отчаянно дергается, мрачнеет, и ход повторяется опять и опять, и весь кристалл делается все туманней и туманней – лучше отвести от него глаза, иначе после тебе это снится, и являются уродские фигурки, и проклинают тебя во сне, и подлым образом всю ночь вокруг тебя ходят.
Я подумал, что Джим, хоть и был пьянехонек, не сказал мне правду, и обещал проводить его к людям, которые всю жизнь играют в шахматы, так что он и его товарищи сумеют получать свой фунт стерлингов, когда бы ни пожелали. Я обещал не выдавать тайну даже Штавлократцу, если только Джим расскажет мне всю правду – это обещание я долго хранил и после того, как три моряка утратили свой секрет. И сказал ему напрямик, что не верю в кристалл. Ну, тогда Джим Баньон еще сильнее наклонился ко мне через стол и дал клятву, что видел человека, у которого Снит купил кристалл, и что этот человек мог все на свете. Для начала, волосы у него ужаснейше темные, и был он такой, что ни с кем не спутаешь – даже на Юге, – а в шахматы мог играть, закрыв глаза, но даже при этом обыгрывал на Кубе любого. Но было там кое-что поважнее, была сделка с Биллом, которая раскрыла, кто таков этот человек. Он продал кристалл за душу Билла.
Навалившись на стол и дыша мне прямо в лицо, Джим Баньон несколько раз кивнул и умолк.
Тогда я начал его расспрашивать. Они играли в шахматы даже в такой дали, на Кубе? Да, они все играли. Мыслимо ли, чтобы человек мог пойти на такую сделку, какую совершил Снит? Разве этот фокус не всем известен? Разве его нет в сотнях книг? А если Билл не читал книг, то разве не должен был знать от других моряков, что самое обычное занятие дьявола – добывать души глупых людей?
Джим откинулся на спинку стула и спокойно улыбался, слушая мои вопросы, но, едва я упомянул о глупых людях, снова подался вперед, рывком приблизил ко мне лицо и несколько раз переспросил: это что, Билла Снита назвали дураком? По-видимому, три моряка очень высоко ценили Снита, и слово, сказанное в его осуждение, рассердило Джима Баньона. Я поспешно объяснил, что глупой мне кажется сделка, но, конечно же, не человек, который ее совершил, – объяснил поспешно, ибо моряк