За кадровыми рекомендациями арабы обратились к французским партнерам. И главным советником оказался хранитель французского культурного наследия Жан Клер. Круг замкнулся. Так, может быть, это все-таки был не розыгрыш?
Сей осторожный вывод поставил нас перед серьезной проблемой. Ведь если предложение нешуточное, над ним нужно задуматься не на шутку. Аргументов «за» было множество. Клио всегда мечтала работать в крупном музее. То, что коллекция еще не сформирована, делало предложение еще более заманчивым. Проводить наступательную и экспансивную политику закупок, имея в распоряжении достаточные средства, вместо того чтобы милостью божией выхлопотать должность в учреждении, расцвет которого далеко позади и которое теперь, в условиях постоянно уменьшающихся субсидий, ведет арьергардные бои за поддержание в приличном состоянии того, что было собрано в лучшие времена, — это по европейским меркам небывалая роскошь. Клио могла стоять у колыбели коллекции, а не у ее смертного одра. Это все равно что служить во Флоренции в эпоху Медичи, вместо того чтобы работать где угодно в Европе сегодня или завтра. О вознаграждении в письме не упоминалось, но, скорее всего, оно превосходило все ожидания. Вдобавок Клио не пришлось бы от многого отказываться. Ее работа в Галерее была приемлемой лишь при отсутствии лучших вариантов. Продление контракта на следующий академический год еще не подтвердили. Через полгода она вполне могла остаться без места.
То были веские преимущества. Объективных недостатков, собственно, и не имелось, если не считать того, что все это казалось очень плохой затеей.
— В крайнем случае поработаешь недолго, — сказал я. — Такой опыт неплохо смотрится в резюме. Найти потом что-нибудь другое будет намного легче.
— Меня, вообще-то, еще не взяли.
— Нет, конечно. Но скажем так: тебя очень настойчиво зовут на собеседование.
— Не знаю, Илья.
— Поговорить-то с ними можно.
— Кажется, я боюсь.
— Поедем вместе, — предложил я. — В Абу-Даби я еще не бывал. Отнесемся к этому как к шутке.
Клио написала, что приедет, и мы забронировали билеты. Как ей и обещали, музей немедленно компенсировал их стоимость. Это была не шутка.
2
Я записываю все так, как оно происходило, не заостряя внимания на внутреннем сопротивлении и неловкости, которые чувствую сейчас, когда пишу. Если говорить честно (а я здесь честен), то надо признать: беспокойство снедало меня и тогда. Анализируя мою тогдашнюю тревогу в профессиональных терминах, можно сказать так: я не люблю внезапные повороты сюжета. Лувр Абу-Даби и наша поездка туда стали для нас полной неожиданностью. До начала этой главы я и не слыхал о существовании этой арабской «стройки века». Я бы с радостью предвосхитил такой оборот событий в предыдущих главах, как следует подготовил и обосновал его. Моя уверенность в сюжете от этого только возросла бы.
Глядя на произошедшее сейчас, когда мне известен конец этой истории, я понимаю, что проблема заключалась как раз в этом: в моей нелюбви к внезапным сюжетным поворотам. Чтобы оценить резкие, неоправданные пируэты повествования, мне недостает гибкости. Это свойство характера, и оправдываться я не пытаюсь. Назовите меня традиционалистом, назовите меня каталептиком, в крайнем случае — суровым и несгибаемым педантом, но факт есть факт: я предпочитаю выстраивать цельную сюжетную линию. Клио была права, упрекнув меня в композиционной ригидности. Однако то, что она снова и снова обвиняла меня в привязанности к прошлому, несправедливо. Я не знаю, как быть с будущим, логичным образом не вытекающим из прошлого. А может, обвинение все же заслуженно и прошлое мне в целом ближе будущего. Я ведь европеец. И теперь могу это признать. Сейчас уже все равно.
Сопротивление, которое ощущаю, описывая этот эпизод, объясняется тем, что, пользуясь возможностью взглянуть на завершенную историю сейчас (сомнительное преимущество), я понимаю: ни о каком внезапном повороте сюжета нет и речи. Зерно всех несчастий было посеяно раньше. Даже на поверхностном уровне логистики этот сюжетный зигзаг был обоснован, подготовлен и предсказуем. И трагедия в том, что дал толчок событиям именно я. Я настоял на переезде в Венецию, я той сказочной ночью на необитаемом острове Пальмария выдвинул идею организовать конгресс и теперь снова убеждал Клио в том, что съездить на собеседование в Абу-Даби не повредит. Так что и в этом отношении я мог назвать себя воспроизводящим прошлое европейцем. Как типичный протагонист традиционной греческой трагедии, я сам был во всем виноват. Я использую термин «протагонист», чтобы избежать слова «герой».
3
В те времена, когда люди еще путешествовали по земле и по воде и когда путешествия еще были настоящими, итальянские трансатлантические пассажирские суда являли собой плавучие выставки предметов национальной гордости. Каждый огромный океанский пароход был ковчегом, на борт которого перед отплытием из Генуи, Неаполя или Венеции загружали образцы самых изысканных изделий мебельщиков, стеклодувов, ювелиров, резчиков по дереву, керамистов, драпировщиков, виноделов и поваров из всех регионов Италии, дабы в течение более чем двухнедельного плавания изумлять пассажиров первого и второго классов непрерывным рекламным роликом бренда «сделано в Италии». Когда стали возможны и доступны авиаперелеты, итальянская национальная авиакомпания «Алиталия» пыталась поддерживать эту традицию демонстрации качества, поручив «Армани» разработать униформу стюардов и стюардесс, подавая вкусную еду и подвозя пилотов до аэропорта на «мазерати» с шофером. Это кончилось банкротством «Алиталии» и ее поглощением «Этиад Эйрвейз», благодаря чему мы с Клио смогли удачно добраться до Абу-Даби прямым рейсом из Рима.
Если итальянские перевозчики всегда погружали пассажиров в богатые традиции славного прошлого, «Этиад Эйрвейз» перенесли нас прямиком в будущее, материализовавшееся в форме Международного аэропорта Абу-Даби, и будущее это блистало истерической чистотой и беспощадно охранялось. В этой тотальной архитектурной концепции из изогнутых и волнистых линий мир сводился к гигантскому торговому центру, из которого было изгнано все, что отвлекало посетителей от потребительских обязанностей. Воздух был сух и прохладен, твердой валютой здесь считался вдыхаемый кислород. Будущее оказалось объективно и четко размеченным. Все сценарии протестированы до тех пор, пока желательное поведение не стало единственно возможным.
Что поразило меня больше всего, так это полное отсутствие даже легчайшего дуновения Востока. И когда мы въехали в город, единственным намеком на то, что мы находимся не на Западе, было то, насколько безупречно по-западному все выглядело. В клаустрофобной чаще небоскребов витал дух соперничества. Этот город стремился быть лучшим Нью-Йорком в мире, и благодаря неограниченному бюджету все здесь было блестящим, больше, выше и новей, чем во всех других городах, желавших походить на Нью-Йорк, включая сам Нью-Йорк. Этот архитектурный мачизм и градостроительный бомбаст производили