К тону, господствовавшему между мужем и женою, старались подделываться и окружающие. Одною из самых приближенных к семейству Петра женщин была княгиня Настасья Петровна Голицына, жена боярина князя Ивана Алексеевича. Вот что писала она Петру из Ревеля 14 июля 1714 года: «Всемилостивый государь дорогой мой батюшка! Желаем пришествия твоего к себе вскоре; и ежели, ваше величество, изволишь умедлить, воистину, государь, проживанье мое стало трудно. Царица государыня всегда не изволит опочивать за полночь три часа, а я при ее величестве безотступно сижу, а Кириловна, у кровати стоя, дремлет; царица государыня изволит говорить: тетушка, дремлешь? Она говорит: нет, не дремлю, я на туфли гляжу; а Марья по палате с постелью ходит и среди палаты стелет, а Матрена по палатям ходит и со всеми бранится, а Крестьяновна за стулом стоит да на царицу государыню глядит. Пришествием твоим себе от спальни получу свободу».
Княгиня Голицына в этом письме не упоминает о карлицах, хотя в то время эти несчастные существа считались необходимою принадлежностию дворцов и знатных домов. Мы упоминали о ссоре Нарышкина с Мазепою по поводу бегства карлицы. Явление карлицы в семействе могло считаться не бедствием, а счастием; в сенатских делах находим бумагу о даровании отцу карлицы Устиньи Никитиной с семейством свободы от помещика его: счастливое семейство! Меншиков писал Яковлеву в 1716 году: «Понеже у одной моей дочери карлица есть, а у другой нет, того ради просим вас благовременно ее величеству государыне царице доложить, дабы из карлиц, которые остались после царицы Марфы Матвеевны, изволила определить мне указом одну карлицу взять». Кроме карлиц знатные люди увеселялись болтовнею попугаев, а иногда вместо попугаев служили и люди; в 1708 году Меншиков писал своей жене: «Послал я к вам ныне в презент двух шляхтянок-девок, из которых одна маленькая, может вам за попугая быть: такая словесница, какой еще из таких младенцев мало видал, и может вас больше увеселить, нежели попугай». Любили и великанов: король прусский Фридрих Вильгельм I собирал их отовсюду в свое войско, просил и царя прислать ему великанов из России, царь посылал, но так как нельзя было русских людей оставлять навсегда на чужой стороне, то великанов переменяли, посылали новых. Великаны находились и в русском войске: в 1718 году велено было при сенатской роте быть двоим великанам. Необходимою принадлежностию дворца и домов знатных людей считались также шуты — люди, у которых всегда были наготове остроты и шуточки, чтоб посмешить хозяина и компанию. У Петра в описываемое время главным шутом был иностранец Лакоста, по просьбе которого был сослан в Казань знаменитый впоследствии лекарь Лесток.
Чтоб познакомиться поближе с житьем-бытьем преобразователя и окружающих его людей, более всего тронутых преобразованием, перенесемся в Петербург, этот парадиз , где Петру спорее работалось и веселее пировалось, чем где-либо. Город отстраивался быстро, иностранцев уже поражал своею красотою Невский проспект, длинная и широкая аллея, вымощенная камнем, с рощицами и лужайками по сторонам; пленные шведы проложили проспект, они же каждую субботу и чистили его. Прочных построек было немного: Адмиралтейство, царский летний дворец (у Летнего сада), Биржа, почтовый двор, где теперь Мраморный дворец, дом князя Меншикова на Васильевском острове; большая часть частных домов строилась на скорую руку и представляла большие неудобства, особенно в петербургском климате: в домах знатных людей потолки протекали и за большими обедами разгоряченные вином гости прохлаждались крупными дождевыми каплями, падавшими им на лицо. Дождь часто мешал праздникам, которые Петр любил задавать в Летнем саду: тут праздновалась коронация царя, «преславная виктория», царские именины. Праздник начинался в пять часов после обеда; на обширном месте подле сада (Царицын луг) становились два гвардейские полка — Преображенский и Семеновский; сам царь угощал их, подносил в деревянных чашках пиво и вино. В саду у одного из фонтанов помещалась царица со всею фамилиею и дамами, которые с изумительною для иностранцев быстротою переняли европейское обращение. Двор царицы великолепием не уступал дворам германским, зато двор царя отличался простотою, состоял из одних денщиков; некоторые из них были в большой милости у Петра, но подвигались вперед не самые любимые, а самые способные, как Ягужинский, Девьер. Угощение в саду происходило по старому русскому обычаю: пей непременно — хочешь не хочешь, и ворота на запор! Запах хлебного распространялся по всему саду, являлось человек шесть гвардейских гренадер, которые несли большие чаши с вином. За солдатами идут майоры гвардии и угощают: нельзя не выпить за здоровье их полковника. Гости развеселялись; высшее духовенство, постоянно приглашаемое на праздники, веселилось больше других. Между тем в открытой галерее, построенной на северной стороне сада, подле Невы, начинались танцы и продолжались до двенадцатого часа ночи.
27 июня, в день «преславной виктории», утром совершалось богослужение на большой площади перед Троицкою церковью. Здесь ставилась большая палатка с алтарем внутри; шагах в пятидесяти от алтаря стоял Петр, одетый точно так, как был во время баталии, в зеленом кафтане, с небольшими красными отворотами, поверх которых надета черная кожаная портупея; на ногах зеленые чулки и старые, изношенные башмаки, в правой руке пика, под мышкою старая шляпа. Вечером — пир в Летнем саду и старо любимое удовольствие Петра — фейерверк. Самое сильное угощение бывало при спусках кораблей: при конце пира адмирал Апраксин заливается слезами — знак, что много выпито. Данилыч падает замертво, жена и свояченица хлопочут около него, оттирают спиртами; кто ссорится, кто клянется в дружбе.
Одним из любимых удовольствий Петра в парадизе летом было катанье по Неве. Петербургские жители для удобства сообщения в городе, строившемся по берегам большой реки, имели парусные и гребные суда, полученные ими безденежно из казны. Когда в определенных местах города вывешивались флаги, то все суда должны были собираться у крепости; кто не явится, платит штраф. Царь с царицею и со всем двором участвовал в этих прогулках. По уверению очевидцев, невская флотилия представляла прекрасный вид; удовольствие прогулки увеличивалось еще тем, что почти все вельможи имели с собою музыку.
Мы видели, как в молодости Петр праздновал свадьбу шута. В 1714 году кокуйский патриарх Никита Моисеевич Зотов вздумал на старости лет жениться. Петр сначала был против этого странного брака, но потом уступил желанию старика и не упустил случая, чтобы отпраздновать свадьбу всешутейшего с особенным блеском и торжеством. Это торжество происходило в начале 1715 года. Все приглашенные должны были явиться кто в польском, кто в испанском, кто в старонемецком, кто в турецком платье. Составлен был список, кого приглашать на свадьбу; составлен был таким образом: «Позвать вежливо, особливым штилем, не торопясь, того, кто фамилиею своею гораздо старее чорта» или: «Того бы не забыть, кто пятнадцать дней чижика приискивал, да не сыскал; не знаю о том, может ли он и то сыскать, куда он устремляется и куда гости призываются и торжество приготовляется; того человека, кто в Алепе родился, того, кто кушать приуготовить умеет; того, кто не по силе борца сыскал» и т.п. Свадьба Зотова заслужила в потомстве особенное внимание: одни вооружаются против неприличия этого торжества, другие стараются оправдать его и вообще хотят видеть здесь насмешку над патриаршеством, желание унизить сан, который хотелось уничтожить. Но мы знаем, что это была просто игра в короли, папы и патриархи — игра, понятная при тогдашнем состоянии юного общества. Зотов назывался кокуйским патриархом еще тогда, когда настоящий патриарх был в Москве, когда, по всем вероятностям, не западала еще мысль об уничтожении патриаршества; теперь этот кокуйский, шутовской, патриарх вздумал жениться, и свадьбу его отпраздновали приличным его званию образом. Если предположить, что Петр хотел насмеяться над патриаршеством, то надобно предположить, что он хотел насмеяться и над своею собственною царскою властию, потому что у него был и шутовской пресбургский король, впоследствии кесарь; со смертию старика Зотова шутовское патриаршество упразднилось, но остался князь-папа в соответствие князю-кесарю.
Из петровских вельмож старинным русским гостеприимством особенно отличался адмирал граф Апраксин. Нигде не пили так много, как у него; хозяин наблюдал зорко за гостями, и беда, если кто-нибудь из них неисправно осушал бокалы; хозяин хмурился, вставал с места, подходил к гостю, умолял выпить, и когда тот соглашался наконец исполнить просьбу, то адмирал испускал радостный крик. Совершенную противоположность адмиралу представлял канцлер граф Головкин, страшный скряга и потому угощавший сухо; в приемной комнате у него главное украшение составлял длинный парик, повешенный там только для вида, по тому что Головкин по скупости никогда не надевал его. Ни наружностию, ни характером не был на него похож ближайший товарищ его и враг, вице-канцлер Шафиров: Головкин был высокого роста и очень худ, Шафиров маленького роста и едва двигавшийся от толщины; он жил великолепно и отличался необыкновенно приятным обращением.