9 ноября была среда. Первый рабочий день после праздника 15-й годовщины Великой Октябрьской революции. Обычный рабочий день. Прежде чем отправиться в больницу на Воздвиженку, Александра Юлиановна должна была нанести два визита. Первый визит был к Жемчужиной. Та встретила ее в халате, с распущенными волосами, очень расстроенная.
— Надя застрелилась, — сказала она.
— Господи! Как же это так?
— Не от веселой жизни, — ответила Жемчужина. — Да вы и сами все отлично знаете…
Да, Канель знала, что жизнь Надежды Сергеевны была отнюдь не из легких, но как можно было ожидать такого исхода! Александра Юлиановна была совершенно подавлена известием, она очень жалела Надежду Сергеевну и была к ней привязана. Уходя от Жемчужиной, она спросила, как та сообщила ей о самоубийстве Надежды Сергеевны, доверительно или об этом можно говорить.
— Да все уже знают! — сказала Полина Сергеевна.
От Жемчужиной Канель поехала к Каменевой и, конечно, рассказала ей о случившемся, рассказала в присутствии жены страшего сына.
— Боже, какое несчастье для Сталина!.. — воскликнула Ольга Давыдовна.
А потом на Воздвиженке, в больнице, Канель сообщила об этом скорбном известии докторам Левину и Плетневу, которых она еще в начале 20-х годов пригласила быть консультантами Кремлевки. А не прошло и нескольких часов, как в больнице появились работники ЦК Пагосян и Абросов с готовым заключением о смерти Надежды Сергеевны, в котором значилось, что она скоропостижно скончалась от острого приступа аппендицита. Требовались подписи главного врача Кремлевской больницы Канель и консультантов Левина и Плетнева. Канель отказалась подписать эту бумагу, сказав, что ей не позволяет этого врачебная этика. Надежда Сергеевна была ее больной, а ее даже не удосужились позвать к ней и не дали засвидетельствовать ее смерть. Подписать этой бумаги она не может. По той же причине отказались поставить свои подписи Левин и Плетнев. Это был 1932 год и говорить о врачебной этике еще было возможно…
Абросов и Пагосян поехали в Кремль к Сталину и доложили ему, что врачи не хотят подписывать.
До Канель потом уже дошли слова Сталина:
— Нэ хотят?! — сказал он, — нэ надо, обойдемся…
И обошлись… Но фамилии этих врачей — Левина, Плетнева, Канель — он конечно же запомнил…
О кончине Аллилуевой ходило много легенд, да и по сию пору ходит. Одно доподлинно — Сталин уничтожил почти всех ее друзей, знакомых, тех, с кем она училась на одном курсе в Промакадемии, да и родственников…
В 1938 году, когда со 2 по 13 марта в Доме Союзов шел процесс так называемого «антисоветского право-троцкистского блока», там попутно врачам Левину и Плетневу предъявлялось обвинение, что они, ставя неверный диагноз и применяя не те лекарства, убили Максима Горького…
Плетнева я не знала, Левин приходил к нам на Конюшки и лечил мою мать. И когда он только входил в дом, уже как-то становилось спокойнее на душе и казалось, что все обойдется, и все обходилось. Подобного рода врачи давно уже вывелись. Он никогда не торопился, ему не нужно было выполнять план человеко-посещений. Он долго протирал пенсне с золотой дужкой, запотевшее с мороза, грел руки о кафельную печь, потом проходил к больной, внимательно, подробно выспрашивал обо всех жалобах, недомоганиях. Вынимал часы из жилетного кармана, висевшие на золотой цепочке, отщелкивал крышку и долго прислушивался к биению пульса больной…
Когда начался процесс в Доме Союзов и со страниц всех газет кричали о том, что Левин — убийца Горького, это казалось бредом! Но самым главным бредом было то, что он, Левин, сам признавался в этом бреде! Признавался, что он — убийца!..
Отец перестал ходить на работу в реставрационную мастерскую, сказался больным. Мне он запретил посещать лекции в Литературном институте, где я училась, и позвонил туда, сообщив, что я уехала хоронить бабушку, которую похоронили уже много лет тому назад. А я все недоумевала, почему они все сознаются?! Почему Левин признался в том, что он убийца?!.
И спустя сорок лет, стоя перед портретом Левина, написанного отцом Бориса Леонидовича Пастернака, где он, Левин, совершенно такой, каким бывал у нас на Конюшках, я, уже давно все понявшая и пережившая, все же не могла удержаться и воскликнула:
— Господи! Но почему же он не крикнул, что это все ложь! Ведь он же понимал, что ему все равно конец!..
И позади меня старческий голос его сына Георгия Львовича, с которым я познакомилась в конце семидесятых годов у Дины и который был уже намного старше своего расстрелянного отца, произнес:
— Отец очень любил свою семью, он спасал нас! Он боялся, что всех нас посадят, а внуков отправят в детдом…
И Георгий Львович рассказал мне, что они получали от отца из тюрьмы записки, их приносил некто в штатском. Записки были короткие, и многое в них было вычеркнуто тушью. Он писал, что здоров, хорошо себя чувствует, хорошо питается, условия нормальные, и в каждой записке была какая-нибудь фраза, которую мучительно пытались расшифровать в семье и понять тайный ее смысл: «Я принимаю здесь все лекарства, которые принимал и дома…» А дома он никогда никаких лекарств не принимал. Или: «Здесь отличная баня, а я так всегда любил баню…» Он за всю свою жизнь ни разу не был в бане! Все члены семьи тоже писали ему, и для него, должно быть, было главным, что их не трогают, что они все на воле…
Из зала суда Лев Григорьевич прислал записку внуку, стихи. Квитко: «Климу Ворошилову письмо я написал: «Товарищ Ворошилов, народный комиссар… В Красную армию брат мой идет…» В семье решили, что Лев Григорьевич хочет, чтобы они обратились к Ворошилову, но обращаться было бесполезно, они это знали, они обращались! Жена Левина Мария Борисовна утром, когда его увели, сразу позвонила Жемчужиной, та сказала: Обращайтесь в НКВД! — и бросила трубку. Мария Борисовна поехала к Литвинову, тот принял ее ласково, пытался успокоить, сказал, что он глубоко сочувствует ее горю, но пусть она поверит ему, он бессилен, он ничем не может помочь…
А младший сын Левина Владимир Львович, работавший в Наркоминделе, сделал так, что письмо его попало прямо в руки Молотову. Левин лечил Молотова с 1919 года, и отлично его знал. Сын просил помочь освободить отца, ибо произошло какое-то недоразумение… Молотов начертал на письме: «Почему этот Левин В. Л. находится еще в Наркоминделе, а не в Наркомвнуделе. В. Молотов». После этой резолюции Левин В. Л. из Наркоминдела тут же попал в Норкомвнудел и был расстрелян, как и его отец.
Когда в 1956 году Георгий Львович добивался реабилитации брата, ему в прокуратуре показали это письмо…