Тот слово в слово повторил речь первого, несколько расширив рамки информации. Оказалось, что мы — «проклятые» контрики, которых не перевоспитал ни лагерь, ни ссылка, которые прячут свое истинное лицо под личиной лояльности и «хорошей работы». Мы исподволь разваливаем работу и не останавливаемся ни перед чем, даже перед прямым убийством!.. Кто же, как не мы довели эту молодую цветущую женщину, — талантливого врача! До самоубийства? Кто посмеет сказать, что это не так?
Мы все знали, что это не так. Но сказать об этом осмелился только один. Это был доктор Бендик. Он встал и, характерным жестом сдернув очки, словно они ему мешали, принялся тщательно протирать их носовым платком.
— Я думаю… Я полагаю, что тут имеет место недоразумение, — медленно начал он. — Мы все очень любили и уважали Клавдию Васильевну. Работать с ней было легко и приятно… Корень случившегося, я полагаю, надо искать совсем в другом — в неудачно сложившейся личной жизни Клавдии Васильевны…
— А вы не полагаете, Бендик, — прервал его энкавэдист, опустив даже привычное «доктор», что особенно полоснуло по ушам, (вот тебе и ссылка, «не лагерь»!) вы не полагаете, что мы располагаем большим материалом, что мы располагаем исчерпывающим! материалом?.. Вы не полагаете, что Клавдия Васильевна не нуждается в ваших адвокатских услугах? Я советовал бы вам придержать язык за зубами!
Разумеется, это был дельный совет. А покойная Клавдия Васильевна, уже не нуждалась ни в чьих услугах. Мы со страхом смотрели на д-ра Бендика — дошло ли до него это?
Постояв минуту — ужасная, жуткая пауза, — он сел, не сказав больше ни единого слова. Мы вздохнули с облегчением.
«Собрание» закончилось «наказом» не забывать этого «беспрецедентного» дела и держать свои мнения при себе.
Из наших врачей пострадало двое: доктор Качан, бывший дежурным в тот несчастный день и дольше всех возившийся с Клавочкой, — сделавший все, что возможно было сделать в наших условиях, чтобы реанимировать её, и доктор Грузиевский — старичок фтизиатр, (единственный на всю больницу), — заведующий туберкулёзным отделением, сладко отсыпавшийся дома после ночного дежурства и узнавший о происшедшем последним.
Обоих «изъяли» из больницы и перевели в низовья Енисея, в крохотные деревушки, где и больниц-то никаких не было. К счастью, к д-ру Грузиевскому приехала жена — такая же старушка, — и он благополучно скончался у нее на руках тем же летом. Было хотя бы кому похоронить.
Доктора Бендика не тронули, (вероятно не велели наверху) — дескать может понадобиться еще. О судьбе д-ра Качана я ничего не слышала… Андрей Андреевич продолжал возглавлять больницу до самого нашего отъезда из Енисейска в конце 1953 года.
В Енисейске была у меня и работа, и квартира, и мама, и старые ярцевские и новые енисейские друзья. И там, в Енисейске, прошли три последние года моей «бессрочной» ссылки, которые я считаю самыми благополучными и лёгкими. И новую собачку для мамы завели, хотя о Рыжике и Жучке она очень жалела и вспоминала их всегда.
Но и с этой собачкой маме, к сожалению, пришлось распроститься так как вскоре после смерти Сталина, нам, — ссыльным выдали наконец настоящие паспорта, хотя и с ограничением в приближении к большим городам и многим районам в 101 километр. Но это нас не пугало. Мы решили возвращаться в центральную Россию поближе, насколько удастся, к Москве, к культуре и, конечно, к моим детям. Даже место наметили на карте — Рязанская область. А там на месте найдём через Облздрав какую-нибудь деревеньку с больничкой и будем дожидаться амнистии, которая теперь уже точно не за горами.
Мужа моего — Макаши, к тому времени, уже давно не было в живых. Он умер вскоре после приезда младшего сына Вячеслава в Москву, весной 1949-года от разрыва аневризма аорты, развившегося у него вследствие фронтовой контузии. Так, по крайней мере, говорили врачи. Умер он прямо на операционном столе, будучи уверен что всё кончится благополучно, полный надежд и планов на будущее… Увы! Не суждено было…
С первыми признаками осени я ушла из больницы, тепло распрощавшись со всеми сёстрами и врачами. Снова распродав всё что удалось, из нашего нехитрого имущества, мы со слезами простились с нашими милыми хозяевами — стариками Щегловыми, которым оставили мамину собачку, погрузились на пароход идущий до Красноярска, и отбыли в полную неизвестность, но полные радужных надежд на будущее…
Глава V
Мой старый одинокий друг
…Прекрасной бабочкой была моя мечта.Но я до крылышек её дотронулся неосторожно,И дивной бабочки исчезла красота.И возвратить её — уж невозможно…
Т. Щепкина — Куперник МОСКВА, ГОД 1965
Итак, с моего ареста в 1935-м прожито уже тридцать лет. Карелия… Урал… Сибирь… Верховья Камы и низовья Енисея… разлапистый кедрач и непроходимые болота… Пешие переходы с конвоем и дозорными псами. Этапы на колесах и этапы на баржах по воде… Годы жизни в сибирской ссылке, три года в рязанских деревнях за 101-м километром…
Полно, да было ли всё это?.. Или это только старый, всеми забытый фильм, не обо мне снятый?..
Уже почти десять лет, как я реабилитирована. Как и все, дожившие до «волюнтаристского акта» незадачливого Никиты — «кукурузника». Теперь мало кто помнит этот «акт» — больше помнят, как он в Нью-Йорке в ООН «туфлей по кафедре стучал». И из миллионов людей, которых он своим «актом» от голодной смерти спас, в живых теперь уж осталось немного. Они-то помнят!..
Круг моей тюремно-лагерной эпопеи замкнулся.
Я вернулась в Москву («по месту жительства»), даже комнату дали на Кутузовском, правда в трёхкомнатной квартире с двумя соседями, и теперь, в шестидесятых, живу обычной «нормальной» жизнью. Конечно, советской, поскольку пока живу в Советском Союзе. Пишу детские книжки. Ничего, понемногу печатают. Занимаюсь журналистикой. Тоже ничего, много разъезжаю. Всё нормально и… буднично. А когда-то, так мечталось об этом!.. И прошлое теперь вспоминается, как страшные нереальные сны…
Мама дожила со мной почти до 84 лет, и однажды тихо уснула навсегда сидя на своем любимом кресле…
Сыновья мои давно выросли, и живут своей жизнью, хотя и наведываются ко мне довольно часто. Оба они к этому времени давно разочаровались в советской действительности, ещё после того, как одного из них, в 50-х, выставили из Физико-технического института, докопавшись до моей «зачумлённой» биографии, а затем закрыли ему загранвизу вскоре после окончания им Одесской Высшей Мореходки, а другому не дали поступить ни в аспирантуру, ни на работу в академический институт, после очень успешного окончания Физфака МГУ, всё по той же «серьёзной» причине. В связи с этим он вынужден был перебиваться случайной работой, от переводов технических текстов и научных статей с английского — до работы строительным рабочим в бригадах «шабашников».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});