Приехав домой от Хоуп Аллен, у которой она провела заслуженный «длинный уикенд», Сигрид Унсет обнаружила конверт со знакомым почерком. Это было письмо от падчерицы Эббы. «Пишу Вам, чтобы сообщить — сегодня утром умер отец»[784]. Унсет знала, что Сварстад болен, но не догадывалась, насколько тяжело. Перед смертью у него отказала печень, последние дни он провел в церковной больнице «Диаконхьеммет».
Гуннхильд, младшая падчерица, вместе с дочерью Брит приехала на велосипеде из самого Рингерике и заночевала в комнате Унсет в «Доме Святой Катарины». Верная Эбба просидела у больничного ложа отца до самой его кончины. Теперь ей предстояло разбираться с наследством — мастерской.
Известие о смерти мужа оглушило ее, признавалась Сигрид Унсет Хоуп Аллен, к тому же она знала, как будет горевать Ханс. И в эти осенние дни 1943 года писательница укрылась в своем любимом убежище — гостинице «Брукбенд Инн» в Беркшире и снова взяла в руки блокнот. Так много мыслей нужно было привести в порядок. Смерть Сварстада лишний раз подтвердила, что ничто уже не будет как прежде. В письме домой писательница попыталась изложить свои мысли о будущем. Сама она успела привыкнуть к простому быту и маленьким комнатам, ей не хотелось возвращаться в Бьеркебек. Но как быть с Хансом, который привык к роскоши, к тому, что у него всегда водятся деньги? Мать знала, что и Сварстад по возможности посылал сыну переводы. Вдруг теперь Ханс начнет требовать от нее больше, чем она в состоянии ему дать? «Он явно не понимает, что моя жизнь круто переменилась, и в отношении доходов в том числе», — писала она Рагнхильд[785]. А судьба продолжала наносить Сигрид все новые и новые удары. Самолет Тико, старшего сына четы Му, подбили в небе над Берлином. До отъезда в Англию он нередко звонил писательнице, оживленно треща в трубку. Потом пришло письмо от Стины Поске с шокирующим известием: скончался Фредрик Поске. Ему исполнилось всего пятьдесят семь лет. Ушел из жизни старый друг, с которым Сигрид переписывалась более тридцати лет, верный соратник по борьбе с нацизмом. Возможно, именно из-за потерь ей снилось так много снов.
«Недавно мне снилось, что пришла Моссе и перевернула аквариум с черепахами, а потом растоптала одну из них, но я подобрала двух оставшихся, снова налила в аквариум воды и запустила их туда. Мне вообще часто снится Моссе»[786].
Второго декабря 1943 года над Берлином был сбит самолет Нурдаля Грига. Это тоже был удар, не только для Сигрид лично, но и для всей литературной Норвегии, и писательница включила рассказ о его гибели во многие из своих статей и речей, посвященных бескомпромиссной борьбе норвежских писателей с фашизмом.
Сигрид Унсет чувствовала себя как спортсмен перед финишным рывком. Вопрос был только в том, сколько жизней еще потребуется для того, чтобы окончательно поставить Германию на место. В декабре 1943 года писательница была уверена, что совсем скоро переберется домой, на другую сторону Атлантики. Она выступала с речами, которые транслировались в том числе и на Данию, и вспоминала свою мать-датчанку. Сигрид Унсет была только рада, что мать не дожила до начала фашистской агрессии, но теперь сожалела, что Шарлотте не довелось увидеть, как немцы наконец получат по заслугам. С самого детства у Сигрид сложилось мнение о немцах как об опасном народе, стремящемся, подобно опухоли, захватить всю Европу: «Какой народ, в течение последнего тысячелетия живущий по соседству с Германией, не подписался бы под характеристикой, данной тевтонцам Свеном{112}?»[787] Когда она узнала, что пятьдесят два ребенка из семей датских евреев были высланы в Германию, ее голос во время радиовыступлений дрожал от ярости. В это время Дания казалась ей как никогда близкой. Как там дела у ее семьи? При мысли о родных она сразу вспомнила тетушку Агнес и погрузилась в воспоминания о своем датском прошлом, которое для нее ассоциировалось с забавной фигурой любимой тети, страдавшей маниакально-депрессивным психозом. У Агнес была отличная память, но она не всегда различала явь и фантазию, а «с шестнадцати лет периодически страдала от приступов душевной болезни <…> в перерывах между госпитализациями тетя Агнес была милейшим человеком, очень здравомыслящим и с отменным чувством юмора. При этом она, конечно, была довольно странной — в самый раз, чтобы общение с ней никогда не казалось скучным. <…> Она громко пела и кричала, а в любое время, когда ей приспичивало пообщаться с кем-нибудь из нас, врывалась в комнату и будила свою жертву»[788].
Унсет в мельчайших подробностях помнила прогулки с тетей на заре по притихшим улочкам, которые растворялись в полях на окраине, вкусную свежесть утреннего воздуха. «Солнце, встающее над холмом Мёллебаккен, озаряло все вокруг и ложилось бликами на желтые и белые домики с их заросшими мхом красными крышами. По острым камням мостовой скользили наши тени, фантастические, неестественно вытянутые. В каждом дворе голосили петухи, в листве деревьев порхали и пели птицы». Писательница с юмором описывает попытку тети свести ее со священником — заперев их вдвоем в саду. Тогда Сигрид считала себя свободомыслящей — как и большинство образованной молодежи. «Мы услышали, как заскрипели петли калитки и заскрежетал запираемый теткой замок. Пастор Рёддинге покраснел до самых корней своих светлых кудряшек…»
Поздняя осень проходила как обычно, за работой над статьями и эссе. Описание красот Америки и собственных наблюдений над здешней природой стало для Унсет приятным развлечением. И все же, чем больше она узнавала и любила Америку, тем яснее понимала: даже при всем своем желании она не смогла бы стать американкой. Об этом Сигрид Унсет писала и в своей статье в «Харперс базар», вслед за героем Гуннара Хейберга она говорит: «У меня такое ощущение, что я живу в Норвегии вот уже две тысячи лет. Я должна вернуться, чтобы меня похоронили в Норвегии, и тогда я буду уверена: пока мой народ живет на моей земле, продолжается и моя жизнь»[789]{113}.
За статью в «Базар» ей заплатили 200 долларов. Эти деньги пришлись как нельзя кстати — как и полученный месяцем позднее гонорар за эссе-мемуары, озаглавленные «Флорида»[790]. Там она вспоминала о своей встрече с Теодором Киттельсеном в то время, когда еще мечтала стать художницей. На страницах эссе ее талант рассказчика развернулся в полную силу. Воспоминания казались столь же безоблачными и солнечными, как и описываемые писательницей летние дни: «Такие голубые, пронизанные жарким солнцем деньки, небосвод прочерчен перистыми облаками, а на горизонте кое-где появляются кучевые, они постепенно растут и принимают облик гор и свинцово-синих долин, сквозь которые пробивается красноватое сияние». Унсет с юмором повествовала о том, как приличия ради переодевалась в кустах, и о столь любимом моряками одеколоне «Флорида», по которому эссе и получило свое название. Стало быть, счастливее всего Сигрид Унсет чувствовала себя, когда с помощью пишущей машинки пускалась в путешествие по своему прошлому. Потому что ожидание возвращения на родину затянулось. Ненависть Унсет к немцам от этого только усилилась. По мере того как жажда мести все сильнее овладевала писательницей, холодный сарказм сменялся безудержными филиппиками. Все, что было в ее жизни связано с немцами, теперь решительно отторгалось. Она издевалась над немецкой ментальностью, какой она увидела ее во время поездки по Германии в 1909 году, и не жалела даже старинных коллег отца. Эти так называемые «хорошие немцы» не терпели, когда им противоречили. Унсет завела себе папку, которую озаглавила «Die Guten Deutschen»{114}, а подзаголовок гласил: «Добренькие норвежцы». Туда она складывала письма людей, критиковавших ее за антинемецкие высказывания. Например, письмо некоего мистера Херриджа, который считал, что она стрижет всех под одну гребенку и требует жестокой кары. Однако Сигрид Унсет считала, что проливать слезы по так называемым «хорошим немцам» просто глупо. И рассказывала для сравнения историю, которую слышала в детстве: одной маленькой девочке показали картинку, на которой были изображены христиане, брошенные на растерзание львам. Девочка начала плакать: «Мама, смотри, вон тому льву не досталось христианина!»[791] Унсет никогда не уставала приводить примеры поведения немцев, свидетельствующие о «глубоко укоренившемся безумии, от которого страдает весь немецкий народ»[792].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});