«Самое поразительное в ее внешности — это глаза, огромные, серо-голубые, по цвету напоминающие горные озера, только более теплого оттенка. В них отражаются искренняя доброта и внимание, озаряющие все ее лицо особым светом. Ее светло-голубое платье, каштановые волосы, слегка тронутые сединой, румяные щеки и алые губы вкупе со всей манерой держаться делали ее облик настолько притягательным, что, несмотря на мое обычное равнодушие по отношению к знаменитостям, я был очарован…»
Эррол Брант попытался переключить ее внимание на различия между европейскими и американскими женщинами, но очень скоро понял, что она не собирается отвлекаться от любимой темы.
«Немцы — безумный народ, — стояла на своем Сигрид Унсет. — Абсолютно безумный. Конечно, они могут быть и вежливыми, и приятными, когда требуется. Они очень приятные люди, пока ты им не противоречишь. Их совершенно невозможно заставить прислушаться к голосу разума, да и вообще бесполезно пускаться с ними в какие-то дискуссии. Мне еще не доводилось встречать абсолютно нормального немца».
Она привела несколько примеров комичности немецкого характера, того, как немцы склонны все преувеличивать. В частности, один немецкий патер утверждал, что комната, в которой он брал у нее интервью, освещалась факелами, когда на самом деле освещение было электрическим. Сама же она, согласно тому же интервьюеру, «была одета в викингский наряд, хотя я припоминаю, что это был костюм, купленный мной на Бонд-стрит».
Гитлеровская Германия, по мнению Унсет, заслуживала только одного: «Народ, во время войны опускающийся до истребления мирных жителей, должен быть уничтожен. У норвежцев есть старинная поговорка: „Мы ненавидим, но презираем в тысячу раз больше, чем ненавидим“». Она излагает план, предполагающий перманентную оккупацию и обращение к Красному Кресту и психиатрам, чьей обязанностью будет изучить немецкую проблему, исходя из предпосылки поголовного сумасшествия всего народа. «В Германии, стране, где безумие представляется нормой, психиатрам представилась бы уникальная возможность изучить этот феномен».
Журналиста, скорее всего, шокировали подобные заявления, однако он предпочел завершить статью словами сочувствия: «Я знал, что слова, исполненные ненависти к немцам, произросли из истекающего кровью материнского сердца, и, возможно, еще тысячам матерей предстоит повторить их в будущем»[773]. Позже, когда ей прислали статью, Сигрид Унсет аккуратно сложила ее в коричневый конверт, где хранила другие газетные материалы, представляющие особый интерес.
Так же методично она собирала и письма нового типа, которые приходили на ее адрес в гостинице. Это были письма незнакомых людей, критикующих ее за односторонние представления о немцах и пропаганду упрощенного образа врага. Издатель Унсет был не одинок в своем мнении, что, превращаясь в солдата пропаганды, она портит свою репутацию как писателя. Однако новости, которые она получала из Норвегии, только ожесточали ее сердце, так что она не видела причин менять тон. В Бьеркебеке поселились немцы, и той весной писательница еще не знала, что «добрым друзьям» удалось спасти ее книги. Ей оставалось только молиться Богу и надеяться, что немцы не пустили на растопку бесценные издания саг XVIII века и прочие редкие книги, которыми она имела обыкновение хвастаться перед гостями. Потом Унсет узнала, что Эйлиф Му при участии Юхана Анстейнссона из Норвежского научного общества в Тронхейме попытался спрятать самые ценные книги под предлогом их перевозки в Тронхейм, в чем им усердно помогал старший библиотекарь университетской библиотеки Вильям Мюнте. При мысли о любимых книгах перед внутренним взором Сигрид особенно отчетливо представала полка с ее детскими книгами. Ни библиотекарь Хьер, в свое время составивший полный каталог ее библиотеки, ни Анстейнссон, ни Мюнте или Му не могли понять, что значат для писательницы эти потрепанные томики, первые книги в ее жизни. Среди них — и «Норвежская иллюстрированная книга для детей» со ставшими классикой изображениями всего, что только можно придумать: от троллей до куриц и Пера-скрипача. Это была первая книга, подаренная ей отцом, — и с его дарственной надписью. А также потрепанный томик поэзии Китса и По, неизменный спутник ее юности. С этим дешевым изданием в руках она валялась на травке горного Хёврингена, когда ей было семнадцать. «Больше я их уже не увижу, — уверена была теперь Сигрид. — Мы знаем, что они [немцы] намереваются уничтожить после себя все, когда им придется покинуть Норвегию. Так они поступили в Италии. Ну и ладно, я все равно отлично помню, как выглядит каждая страница моих любимых книг, каковы они на ощупь, и уж этого-то у меня никому не отнять»[774].
Сигрид Унсет по большому счету ничего не знала о стараниях Эйлифа Му оградить ее Бьеркебек от нависшей угрозы принудительного аукциона. От сестер ей стало известно, что совместными усилиями Матеи и Фредрика Бё и самой сестры Сигне удалось спрятать ценные вещи, включая картины и столовое серебро. А племянница Сигрид самостоятельно провернула операцию по спасению рукописей знаменитой тетки. Теперь они были надежно спрятаны в хранилище Университетской библиотеки под фальшивым именем. Известие о том, что ее писательскую «светелку», гостиную и роскошную ванную комнату заняла сотрудница немецкой тайной полиции из местных, некая фру Нерол с матерью и сыном, вызвало у Унсет еще более сильный приступ ненависти по отношению к немцам. В письмах к Хоуп Аллен она пишет о «немецкой вони», что остается после немцев, где бы они ни побывали, а теперь они осквернили и Бьеркебек.
Писательница снова с головой окунулась в мир саг, но ей очень не хватало привычных консультантов. Хоуп Аллен великолепно разбиралась в европейском Средневековье, но ответы на вопросы, связанные с древнескандинавской и особенно норвежской историей, могли дать только письменные источники. Больше всего ей не хватало Фредрика Поске, который всегда с искренним интересом следил за ее историческими изысканиями. Время от времени он с ней не соглашался — и, как правило, лучше помнил даты. Теперь же их переписка по большей части была посвящена обсуждению повседневных забот и перипетий войны.
«Ах да, мои черепашки — три из них сдохли, — писала Унсет, — да и я уже перестала ими интересоваться, честно говоря. Мозг у них не больше булавочной головки, но посмотреть на них, конечно, приятно»[775]. Поске с семьей перебрались в Уппсалу, профессор устроился на работу в местном университете, но много разъезжал по стране, выполняя антифашистские задания. Летом 1943 года, когда Унсет писала книгу для американского юношества про середину XIII века, времена Хокона Хоконссона, мысли ее часто обращались к старым друзьям вроде Поске.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});