дужку. Несчастный каторжник заученно поднял руки — он привык, что его заковывают и расковывают ежедневно, как зверя. Хорнблауэр освободил всех по очереди, цепь с легким звоном опустилась на палубу. Он отступил, держа пальцы на спусковых крючках, однако каторжники и не думали сопротивляться. Они стояли огорошенные — переход от рабства к свободе занял не более трех минут.
Тендер под ногами Хорнблауэра поворачивал с переменой ветра, мягко ударяясь о кранцы. Взгляд за борт подтвердил, что отлив еще не начался. Оставалось выждать еще несколько минут, и Хорнблауэр повернулся к Брауну, который в нетерпении стоял за грот-мачтой рядом с понуро сидящим лоцманом.
— Браун, — сказал Хорнблауэр тихо, — сбегай в лодку и принеси сверток с моей одеждой. Чего ждешь? Беги.
Браун нехотя подчинился. Его ужаснуло, что капитан ради одежды тратит бесценные минуты и вообще помнит о такой ерунде. Однако Хорнблауэр был вовсе не так безумен, как представлялось его старшине. Они все равно не могли отплыть до начала отлива, и Брауну, чем изводиться тревогой, можно было с тем же успехом сбегать за мундиром. Раз в жизни Хорнблауэр вовсе не рисовался перед подчиненными. Несмотря на волнение, мыслил он четко.
— Спасибо, — сказал он запыхавшемуся Брауну, когда тот вернулся с полотняным мешком. — Достань мой форменный сюртук.
Он сбросил полковничий мундир. Браун подержал сюртук, Хорнблауэр сунул руки в рукава и застегнулся, с приятной дрожью в пальцах касаясь знакомых якорей и корон на пуговицах. Сюртук был как жеваный, золотой позумент порвался, но это был его мундир, которого он не надевал с тех пор, как потерпел крушение на Луаре. Теперь, когда он в мундире, его нельзя назвать шпионом, и, даже если побег не увенчается успехом, мундир защитит и его самого, и подчиненных. Поймать их могут — он не обольщался на этот счет, а вот тайно умертвить — уже нет. Похищение тендера наделает шуму, после чего убийство станет невозможным. Он уже выиграл — его не расстреляют как шпиона, не удавят тайком в тюрьме. Если их поймают, то будут судить лишь по старому обвинению в нарушении воинских соглашений, причем весьма вероятно, что после недавних подвигов он предстанет в глазах людей героем, убивать которого Бонапарт сочтет не дипломатичным.
Пора было действовать. Хорнблауэр вытащил из борта кофель-нагель и, задумчиво взвешивая на руке увесистое орудие, неторопливо подошел к лоцману.
— Мсье, — сказал он, — вы поможете нам выйти в море.
Лоцман вытаращился на него в лунном свете.
— Я не могу, — прошептал он. — Моя профессиональная честь… Мой долг…
Хорнблауэр угрожающе поднял кофель-нагель.
— Мы отплываем немедленно, — сказал он. — Вы даете указания или нет, как хотите. Но вот что, мсье. В ту секунду, как судно сядет на мель, я вот этим сделаю из вашей головы крошево.
Хорнблауэр смотрел на белое лицо француза. Пока того вязали, усы потеряли форму и смотрелись теперь комично. Лоцман не сводил глаз с кофель-нагеля, которым Хорнблауэр постукивал по ладони. Хорнблауэр ощутил победную дрожь. Угроза пустить пулю в голову не подействовала бы на впечатлительного южанина достаточно сильно. Теперь же тот воображает прикосновение кофель-нагеля к черепу, зверские удары, которыми его забивают до смерти, — словом, выбранный Хорнблауэром аргумент оказался наиболее доходчивым.
— Я согласен, мсье, — слабо выговорил лоцман.
— Хорошо, — сказал Хорнблауэр. — Браун, привяжи его к поручню, вот здесь. Потом можно отплывать. Мистер Буш, встаньте, пожалуйста, к румпелю.
Приготовления не заняли много времени: каторжников поставили к фалам, вложили им в руки тросы и велели тянуть, когда будет приказ. Хорнблауэру и Брауну прежде часто случалось расставлять на палубе новобранцев, доставленных вездесущими британскими вербовщиками; к тому же Браун, беря с Хорнблауэра пример, бойко командовал по-французски.
— Обрубим швартовые концы? — предложил Буш.
— Нет, отдадим, — сказал Хорнблауэр.
Обрезанные тросы на швартовых тумбах сразу наведут на мысль о поспешном и, вероятно, незаконном отбытии, отвязать их значит хоть на несколько минут, но оттянуть преследование, а при теперешней неопределенности даже минуты могут сыграть роль. Отлив уже начался, тросы натянулись, так что отойти от пристани не составит труда. Косые паруса, в отличие от прямого парусного вооружения, не потребуют от капитана исключительного мастерства, а от команды — исключительных усилий, ветер от пристани и течение требуют одной-единственной предосторожности — отцепить носовой швартов прежде кормового. Браун понимал это не хуже Хорнблауэра. Так оно и вышло само собой, поскольку Хорнблауэр нащупывал в темноте и распутывал завязанный каким-то французом выбленочный узел, когда Браун давно покончил со своим. Отлив гнал кораблик от пристани. Хорнблауэр в полумраке рассчитывал, когда ставить паруса. Надо было учесть неопытность команды, завихрение воды у пристани, отливное течение и ветер.
— Пошел фалы, — сказал Хорнблауэр, потом французам: — Tirez[50].
Под перестук блоков грот и кливер расправились, захлопали, надулись, снова захлопали и, наконец, вновь надулись, так что Буш у румпеля почувствовал устойчивое давление. «Волшебница» набирала скорость: только что она была мертва и вот ожила. Она накренилась под слабым ветром, тихо заскрипел такелаж, из-под форштевня донесся тихий мелодичный смешок запенившейся воды. Хорнблауэр взял кофель-нагель и в три шага оказался рядом с лоцманом, держа оружие навесу.
— Направо, мсье, — выговорил несчастный. — Держите правее.
— Лево румпель, мистер Буш. Мы пойдем правым фарватером, — сказал Хорнблауэр, и, переводя торопливые указания лоцмана, продолжил: — Одерживай! Так держать!
В слабом лунном свете «Волшебница» скользила по воде. С берега она должна была смотреться великолепно — никто бы и не заподозрил ее в незаконных намерениях.
Лоцман говорил что-то еще. Хорнблауэр наклонился, чтобы лучше слышать. Оказалось, тот советует поставить на руслене матроса с лотом, но об этом не могло быть и речи. Лот способны бросать только Браун или сам Хорнблауэр, а они оба нужны на случай, если придется поворачивать оверштаг, — кроме того, обязательно бы вышла неразбериха с метрами и саженями.
— Нет, — сказал Хорнблауэр, — вам придется обойтись без этого. И мое обещание остается в силе.
Он постучал кофель-нагелем по ладони и расхохотался. Смех удивил его самого, такой получился кровожадный. Слыша этот смех, всякий бы подумал, что, если они сядут на мель, он обязательно размозжит лоцману голову. Хорнблауэр спрашивал себя, притворство ли это, и с изумлением обнаружил, что не знает ответа на свой вопрос. Он не мог вообразить себя убивающим беззащитного человека, однако кто знает? Неукротимая, безжалостная решимость, которая его обуяла, как всегда, казалась чувством совершенно новым. Всякий раз, начав действовать, он не останавливался ни перед чем и тем не менее упорно считал себя фаталистом, человеком, который плывет по течению. Всегда удивительно было обнаруживать в себе качества, которыми он восхищался в