в магазин, с продавщицами, в основном, он общался, пока я новинки ассортимента на полках изучала. Варвара Степановна, однако, никак не могла сойти с волны знакомства — она останавливалась у каждого прилавка, представляя меня… женой Анатолия. Продавщицы тут же окидывали меня заинтересованно оценивающим взглядом. Нет, против такого определения я ничего, конечно, возразить не могла, но чувство личной никчемности, появившееся у меня еще накануне, начало прочно укореняться.
На обратном пути я душевно поделилась с Варварой Степановной, что днем мне — согласно режиму — требуется спать, а по утрам нужно будет побегать, чтобы различные дела закончить, пока руки ребенком не связаны.
Вот так и пришлось мне потом целыми днями не просто в четырех стенах сидеть, а еще и добровольной затворницей. Никогда, даже в самые первые дни после того, как мой ангел объявил мне о своем существовании, я не ждала его появления с таким нетерпением! И теперь, когда уже не нужно было меня из офиса забирать, он был просто обязан раньше домой возвращаться! Но он день за днем приезжал в обычное время, что тут же навело меня на унылые мысли о некой бурной и тайной от меня деятельности. Похоже, его недавнее обращение к руководству встретило не тот прием, на который он рассчитывал, а значительно худший — для меня.
На все мои расспросы он небрежно отвечал, что на работе задержался. Особенно, мол, у туристов — у них сейчас время горячее, и вопросов не счесть. Пару раз меня подмывало позвонить Марине, но уж больно не хотелось признаваться, что он опять меня в потемках держит. И потом — если они действительно выяснили отношения и уже оба прекрасно без меня обходятся, то я напрашиваться тоже не буду. Мне тоже и без них есть, с кем общаться — и я всякий раз начинала прислушиваться к своему малышу. Который, словно специально, в течение дня замирал, а резвиться, предатель, начинал только вечером, как будто чувствовал появление своего невероятно занятого отца.
К концу когда-то рабочей недели я впервые в жизни почувствовала приступ клаустрофобии.
К концу обычной недели я поняла, что когда на тебя давят родные стены — это еще не самое худшее в жизни.
В пятницу мне позвонила мать. Вспомнила, наконец, на мою голову, что в моей жизни образовался период преступного ничегонеделанья. Или решила дать мне время самостоятельно заполнить его полезным времяпрепровождением — чтобы в очередной раз проверить уровень моей зрелости. Поэтому на ее вопрос о том, как я провела первую свободную неделю, я четко отрапортовала, не соврав ни единым звуком, что занималась различными домашними делами, а также йогой и чтением.
— Это хорошо, — рассеянно ответила она. — Я тебе специально пока не звонила, чтобы ты дом спокойно, без спешки, в порядок привела.
— Без какой спешки? — насторожилась я.
— Таня, мы с отцом считаем, — явно перешла она к основной цели своего звонка, — что вам сейчас нужно к нам переехать. На месяц — однозначно, а лучше — так и до самых родов. В городе сейчас пыль, духота, а у нас ты на свежем воздухе побудешь, да и фрукты-овощи каждый день свежие будут. И у Анатолия теперь — с машиной — проблем не будет на работу добираться.
Я похолодела, отчаянно оглядываясь по сторонам в поисках выхода. Гнетущая прежде тишина квартиры вдруг показалась мне очень привлекательной — рядом с матерью мне о минуте беззвучия мечтать придется.
— Мама, нам не хотелось бы вас стеснять… — забормотала я, но она меня не дослушала.
— Ерунда, — безапелляционно, как обычно, заявила она, — твоя комната все равно пустует. Мне вот по хозяйству поможешь, да и отцу по вечерам веселее будет.
Час от часу не легче! Когда-то давно я в отпуск к ним приезжала — и больше трех дней ни разу не смогла выдержать. И дело не в том, что меня там ни на минуту без какого-то дела не оставляли — у меня потом неделю голова звенела от бесконечного потока увещеваний, поучений, советов и жизненных примеров.
Но они тоже даром не прошли. И если я уже с моим ангелом научилась разговаривать так, чтобы своего добиваться (более-менее, как правило, и если он тактику на ходу не менял), то уж неизменная система ценностей моих родителей мне и подавно известна.
— Мама, я не знаю, — с приличествующей случаю долей нерешительности протянула я, — я сама не могу это решать. Это ведь только я сейчас свободна, а у Анатолия — работа, и не обычная, с девяти до шести… Я с ним поговорю, конечно… Давай мы на выходные приедем, — решила я обойтись малой кровью, — а дальше уж — как он скажет.
— Ну, слава Богу, остепенилась, наконец, — с чувством ответила мне мать.
Единственным однозначно положительным результатом этого разговора стало выражение лица моего ангела, когда я вечером передала ему приглашение моих родителей.
— Делай, что хочешь, — закончила я сквозь зубы, чтобы не расхохотаться, — говори им, что хочешь, но чтобы этого не было!
В глазах у него мелькнуло какое-то странное выражение.
— И даже не мечтай меня там одну оставить! — с нажимом добавила я. — Я тебя заранее предупреждаю — я домой пешком пойду. И сразу в больницу — в первую попавшуюся! — будете потом меня там разыскивать.
Он помолчал какое-то время, напряженно размышляя, потом отрывисто бросил: — Ладно, тогда подожди минуту, — и, выхватив из кармана телефон, ринулся прочь из кухни.
И он мне будет рассказывать, что на работе каждый день задерживается?! На какой именно, хотела бы я знать?
Приехать к родителям на следующий день нам удалось только к обеду. Как-то постоянно, в самый последний перед выходом момент то одно, то другое дело возникало. В конечном итоге, мы больше сорока минут варились в этой металлической коробке, после чего первые полчаса в родительском саду показались мне настоящим раем.
Участок у моих родителей был больше Светкиного, сад — старше, а значит, гуще и тенистее, и если бы мне удалось провести в нем все два дня, я была бы просто счастлива. Он был идеально ухожен, как и все, принадлежащее моим родителям, и над разбивкой его явно специалист потрудился, но все же загнать буйную растительность в жесткие рамки рациональности им не удалось. А может, просто захотелось оставить какую-то часть его не для неустанных трудов, а для отдыха от оных.
Фруктовых деревьев в нем было немного — разве что себя летом и осенью побаловать, да меня, неблагодарного узника городской жизни. И хоть посажены они были,