деревьев. Село. А на другой стороне за скошенным лугом с редкими, но огромными копнами колючей проволоки зелень была иная, другого цвета, и мама мне сказала, что это уже яровский выгон. А на том выгоне поодаль стоял вздернутый кверху серый крючок над каким-то серым ящичком, рядом с которым тянулась тоже серая полоска. Я догадался, что это такое, потому что
такое и в нашей деревне есть, однако мне было хорошо вот так стоять, сверху смотреть на все и про все спрашивать, и я спросил:
— А там что?
— Не валяй дурака, — улыбнулся Роман. — Сам видишь, что это колодец с журавлем и корыто.
— А там? — Я показал на желто-зеленые холмы за зеленью большого ровного луга.
— Там уже Яры, — сказала мама.
— Это там, где Люда живет?
— Там, там.
— Это там, где наш петух жил?
— Да ну тебя! Балуешься, как дитё. Садись лучше, а не то свалишься.
Гнедой снова затопал, даже охотнее, чем раньше. Да и я успел плюхнуться на свое место.
Зимой тетя Аксеня привезла нам золотисто-красного голландского петуха и мешочек гороху. Горох был крупный и вкусный, еще не сухой, только что обмолоченный. Приятно было запустить руку в тот белый мешочек, в тот горох, почувствовать, как холодок шевелится меж пальцами. А петуху развязали ноги, он тяжело гопнул из тетиных рук на пол, и мама сказала: «Во жеребец!» Не успев спросить, можно ли, я сыпнул ему горсть гороха. Горошины с глухим стуком поскакали в разные стороны, раскатились по свежим, вчера вечером вымытым доскам пола, кто до порога, а кто и под кровать. Петух сначала испугался, потом давай стучать клювом по доскам. Веселые горошины одна за другой исчезали в его большом золотистом зобу.
— Под печь гоните, — сказала тетя, — а то он тут вам спасибо оставит на чистом.
А весной, на пасху, тетя Аксеня приехала уже не одна — со своим чернобородым Михаилом и с их Людой, моей двоюродной сестрой. С Тоней Латышкой я тогда еще не дружил, и с Людой нам было так весело, мы так бегали, смеялись. На дворе и на улице почти совсем уже подсохло, в саду даже пробилась трава, и я показал своей гостье, как мы с хлопчиками позавчера кувыркались, увидев первого бусла.
— Это надо делать вот так, — объяснял я, хотя Люда была старше меня на целый год, — когда бусел прилетит, надо вот так перевернуться.
Важно было показать. Я стал на колени в реденькой траве, пригнулся лбом к сырой земле, уперся в нее руками и, взбрыкнув, кувыркнулся. Шея сзади немного болела, и лоб был в земле, однако я чувствовал себя на высоте.
— И наси хлопцы так кувыркаются, — сказала Люда. — А мы, девцяты, нет.
Она хотя была и старше меня, а чуть-чуть шепелявила, и не из баловства, так у нее выходило. И смешная была, веселая. Сказала почему-то:
— Ты, Юрик, мой дядя. Не братик, а дядя. У тети Ганны ты сынок, а я ей внуцька-суцька.
И засмеялась, и побежала, А я за нею.
4
На тех холмах, которые грядой возвышаются за бескрайним выгоном, там, где в глубокой долине прячется Людина деревня Яры, там и дальше на юг и на север когда-то проходила немецкая линия. С сентября 1915 до января 1918 года на этой линии стояли «в стратегической обороне» войска баварского принца Леопольда, генерал-фельдмаршала. Почти так же, как и вся немецкая армия — с оговоркой насчет всестороннего и неизменного преимущества пруссаков, — баварцы, хотя в большинстве ландверы и ландштурмисты, пожилые ополченцы, загодя были хорошо обучены, вооружены наиновейшей техникой и культурно вбетонированы в землю. Как свидетельствует «душа германского генерального штаба» Эрих фон Людендорф, позже один из ближайших учителей Гитлера, баварцы к тому же были на надлежащем уровне «Eisener FleiB» — необыкновенной, неуставной, дословно — железной старательности на службе кайзеру и фатерланду.
Слово «когда-то» подчеркнуто мною теперь, с исторической дистанции. А в тот далекий день моего счастливого путешествия в представлении и ощущении мамы и Романа и всех взрослых тот русско-немецкий фронт, та война были совсем недавно. Тем более на немцах она не кончилась: после них была свобода, потом белополяки, после них большевики, снова поляки, которые и оставались в наших местах со своими панскими порядками — после свободы эти порядки трудящимся людям были очень не по душе.
А мне и Люде, к которой я приехал, все такое было и недоступно, и интересно только по-нашему, для игры. «Внуцька-суцька» дома была еще веселее, чем у нас, должно быть, потому, что гостем был уже я и от этого она стала как будто больше, чем на год, старше меня. К тому же у нас была подружка Настя, опять же немного постарше уже обоих нас с Людой, и я рядом с ними выглядел таким, что хоть за ручку бери. Но обидно от этого не было. Даже и тогда, когда мы, нагулявшись на Людином и Настином дворах и на улице, пошли полевой дорогой, а потом и заросшей межой с кустами колючего шиповника и очутились на зеленом обрыве над глубоченным оврагом и Настя, а потом и Люда взяли меня за руки. Овраг был такой глубокий, что не только высокие густые кусты орешника на его крутых склонах, но и старые ели на дне росли внизу, под нами. Я, правда, не дрожал от страха, что девчонки вздумают свести меня туда, в самый низ, однако же, признаться, и побаивался. Молча побаивался, про себя, вдруг живо вспомнив, что мама рассказывала зимой, как тогда еще, очень давно, когда тетя Аксеня шла сюда замуж, ей дали в приданое корову и та корова никак не хотела сходить в овраг, пастись вместе с другими коровами на его склонах. «Станет, бедная, и со страху ревет. А потом ее другие коровы спихнули в тот овраг. И пришлось прирезать…» Я бы, конечно, спустился вниз, если бы девочки пошли, однако они меня туда не повели, потому что дома им было строго-настрого наказано (сам Михаил наказал) этого не делать. Мне только сверху показали что-то светлое в зелени на самом дне оврага, рядом с плешиной глинистой дороги, две колеи которой и конская тропа исчезали в кустах. Настя сказала:
— Это блиндаж. Це-ме-нт-ный! Их там много! И в этом овраге, и в других.
А Люда добавила:
— Там были немцы.
Тихо сказала это и таинственно, точно пугая и боясь одновременно…
Когда под вечер мы с мамой и