Читать интересную книгу Перст указующий - Йен Пирс

– Я очень на это надеюсь. Мне страшно.

– Ну, уверен, на деле тут волноваться не о чем.

Я повел плечами, чтобы стряхнуть ощущение зловещего ужаса, сгустившегося вокруг нас, и тут же увидел, сколь глупой была эта наша беседа. В записи она, думается, кажется тем более пустой.

– Я невысокого мнения об ирландцах или астрологах, и, по моему скромному разумению, пророки и мессии в наши дни слоняются по округе, всему миру вещая о своем могуществе. Крайне необычно для пророка уповать, что чаша минет тебя.

Тут она хотя бы рассмеялась, но заметила мою цитату, потому что хорошо знала Библию, и поглядела на меня с любопытством, когда я произнес эти слова. Клянусь, сам я ее не заметил, пока не вспомнил много позднее, а тогда цитата легко стерлась из моей памяти. Мы неспешно трусили по зимней дороге.

Оглядываясь назад, я думаю, что эта ночь была самыми счастливыми часами моей жизни. Возвращение близости, которую я столь бесцельно разрушил ревностью, явилось мне таким благословением, что я без труда поехал бы и в Карлайл, лишь бы сохранить и растянуть отпущенное нам время вдвоем, эту беседу в совершеннейшем согласии и ощущение ее рук у меня на поясе. Невзирая на ледяную стужу, я вовсе не чувствовал холода, я точно сидел в уютной гостиной, а не ехал верхом по мокрой и грязной дороге среди ночи. Полагаю, волнующие события тех вечера и ночи одурманили мой разум и настолько лишили меня привычной осторожности, что я не ссадил ее с седла на окраине города, дабы нас не увидели вместе. Напротив, я держал ее при себе всю дорогу до харчевни моего кузена, но даже и там не мог с ней расстаться.

– Как чувствует себя твоя мать?

– Она ни в чем не нуждается.

– И ты ничего не можешь для нее сделать?

Она покачала головой:

– Это единственное, чего я желаю ради самой себя, и этого мне не дано.

– Тогда тебе лучше пойти к ней.

– Я ей без надобности. Соседка, которая хорошо знает меня, предложила посидеть с ней, пообещав, что уйдет лишь тогда, когда мать заснет. Это для того, чтобы я могла пойти на собрание. Мать вскоре умрет, но еще не время.

Мы прошли назад по улице Мертон и вошли в мой дом, тихонько поднялись по лестнице, дабы не услышала матушка, а потом в моей комнате любили друг друга с пылом и страстью, какой я ни до, ни после не испытывал ни к одному у человеку, и никто не выказывал мне такой любви. Никогда прежде я не проводил ночи с женщиной, никогда прежде не лежал в тишине, слушая ее дыхание и ощущая ее тепло подле меня. Это грех и преступление. Я говорю это откровенно, потому что так наставляли меня всю мою жизнь, и лишь безумцы утверждают обратное. Так говорит Библия, так говорили отцы церкви, прелаты теперь твердят это без конца, и все своды земных законов предписывают наказание за то, что совершили мы той ночью. Воздерживайся от плотских утех, ибо они враждебны душе. Это верно, потому что Библия речет лишь Господню истину. Я согрешил против закона, против писаного слова Божьего, я оскорбил мою семью и подверг ее опасности публичного позора, я снова рискнул быть навеки изгнанным из тех комнат и от тех книг, которые составляют мою радость и единственное мое занятие. И все же в истекшие с той ночи годы я сожалел лишь об одном: что это были лишь мимолетные мгновения, больше не повторившиеся, ибо я никогда не был так близок к Господу, никогда сильнее не чувствовал Его любовь и Его доброту.

Глава седьмая

Никто нас не обнаружил. Сара встала на рассвете и неслышно проскользнула вниз, чтобы взяться за работу на кухне, и только когда принесена была вода и огонь заплясал в очаге, она отправилась проведать мать. Я не видел Сару следующие два дня и не знал, что соседка, которая должна была ухаживать за Анной Бланди, оставила старушку одну и состояние несчастной было настолько плачевным, что Саре пришлось принести извинения Кола и подвергнуться опыту с переливанием крови. Кола и Лоуэр взяли с нее клятву молчать обо всем, а она во всех отношениях была женщиной слова.

Я же в то утро вновь погрузился в блаженный сон и проснулся поздно, поэтому прошло несколько часов, прежде чем я вошел в харчевню, чтобы позавтракать там хлебом и элем – нечастое расточительство, каким я балую себя, когда весь мир кажется мне прекрасным или когда мне хочется избежать матушкиных бесед. И лишь тогда, грезя над кружкой, я услышал новости.

Сотни легенд и мифов предостерегают нас от исполнения заветных желаний. Царь Мидас столь жаждал богатства, что пожелал, чтобы все, к чему бы они ни прикоснулся, превращалось в золото, и, как гласит легенда, умер – как следствие – от голода. Еврипид повествует о Тифоне, которого Эо любила так сильно, что умолила Зевса подарить ему вечную жизнь. Но она упустила попросить его также о молодости, и Тифон был вынужден целую вечность страдать от старческой немощи, пока наконец над ним не сжалились даже жестокие олимпийцы.

А я желал избегнуть скандала, какой по злобе Гров грозил на меня обрушить. Сама мысль о нем испортила мне настроение, и я молился, чтобы его уста замкнулись навеки и, чтобы мне не пришлось пострадать за мои слова и поступки, сколь бы ни заслуживал я наказания. Не успел я допить мой эль, как узнал, что мне даровано исполнение этого желания.

В ту минуту сама кровь в моих жилах застыла от ужаса, ведь я был совершенно уверен, что виной тому были мои молитвы и мое тайное мщение. Я убил человека. Полагаю, нет преступления более тяжкого, и меня терзало раскаяние в содеянном, которое было столь сильно, что мне казалось, я должен немедленно в нем сознаться. Но стоило мне задуматься о позоре, какой падет тогда на мою семью, и трусость взяла вверх над совестью. Я убедил себя, что на деле мне не в чем себя винить. Я совершил ошибку, вот и все. Намерение отсутствовало, вина ограниченна, а вероятность быть обнаруженным невелика.

Так говорит разум, но успокоить совесть много труднее. Оправившись насколько возможно от потрясения, я стал разузнавать все обстоятельства происшедшего в надежде найти хотя бы самую малость, которая доказала бы, что не я стал виновником столь ужасного события. На краткое время я уверил себя, что все хорошо, и попытался вернуться к моим занятиям, но – увы! – мое спокойствие развеялось как дым, когда моя мятежная душа вновь напомнила мне о содеянном. И все равно я не мог заставить себя ее облегчить, мое спокойствие испарилось, а с ним пропал вскоре и сон, и в последующие дни и недели я все слабел и изнемогал в борениях.

Я жажду сочувствия, но не заслуживаю оного, ибо это положение дел нетрудно было исправить и исцелиться от тревоги. Достаточно было бы объявить: «Я это сделал». Об остальном позаботились бы другие.

Но умереть самому и заставить мою семью жить под гнетом бесчестия, как породившую убийцу? Чтобы мою матушку освистывали и оплевывали на улицах? Чтобы моя сестра прожила свою жизнь старой девой, потому что никто не возьмет ее в жены? Чтобы мой кузен разорился, потому что никто не станет пить в его харчевне? Это были насущные тревоги. Оксфорд – не Лондон, где все грехи забываются в течение недели, где преступников превозносят за их деяния, а воры находят награду за свои труды. Здесь всем известны дела соседа, и, какие ужасные прегрешения ни совершались бы втайне, все стремятся сохранить видимость нравственной чистоты. Моя преданность была и будет принадлежать моей семье. Я жил, чтобы принести пусть малый – в меру моих сил – блеск моему имени и поддерживать наше положение среди уважаемых семейств города. Я как должное принял бы наложенную на меня судом кару, так как не мог отрицать, что заслуживаю ее, но в ужасе отшатывался от того, чтоб нанести столь тяжкий урон родным. Им и так приходилось нелегко после потерь, какие мы понесли во время смуты, и я не желал усугублять их тяготы.

Я таил свою вину последующие несколько дней, которые провел в жалком одиночестве, запершись у себя в комнате, отказываясь от еды и разговоров даже с Сарой, которой не смел взглянуть в лицо. Я рассказал ей, что ходил повидать Грова, но не решился поведать о завершении нашей беседы, ибо не смог бы снести ее отвращения и не желал отягощать сведениями, какие она будет вынуждена разгласить. Много времени я проводил в молитвах и еще больше, пристально глядя в пустые листы бумаги на столе, когда терпел неудачу за неудачей в попытке сосредоточиться даже на самом скучном и механическом труде.

В те несколько дней я упустил много важного для моего повествования, потому что именно тогда Лоуэр обнаружил бутылку коньяка и отнес ее Шталю, вскрыл тело доктора Грова, чтобы посмотреть, не обвинит ли труп Кола, закровоточив при его приближении, и провел опыт по переливанию крови Анне Бланди. Сдается, именно в те дни подозрение впервые пало на Сару, но клянусь, я пребывал в полном неведении. Я видел только, что Лоуэр испытывает все большее стеснение в обществе итальянца и как он страшится, что Кола вознамерился украсть у него славу.