Погромы молодежи, господа, это нормальная реакция униженных и оскорбленных на их жизненные обстоятельства в условиях, когда властная вертикаль перекрыла людям все выходы для проявления недовольства. Молодежь громит не потому, что не знает, что такое личность, право, индивидуальные социальные отношения, самоуправление и достоинство гражданина. Она громит потому, что российская этакратия не дает молодежи самореализоваться, не дает проявиться в молодых людях гражданскому моменту. И еще потому, что мы с вами плохо работаем.
Мы должны увидеть в русской культуре не только «Русскую систему», не к ночи будь помянута, но и способность человека быть собственником своего «я», субъектом права, носителем нового знания, ощущать в себе потребность новой свободы, нового достоинства. Нам надо не только критиковать «Русскую систему» как болезнь, но и увидеть, что эта болезнь в какой-то степени поразила и нас. В чем она? В изоляции от тех, кто громит и о ком мы говорим, что они деградируют, т.е. от народа.
Да, народ, выставляя высшие рейтинги дуумвирату, поддерживает «Русскую систему», хотя и страдает от нее. Да, он отнюдь не богоносец. Он – носитель палеолитических стереотипов. Часто, а в последнее время все чаще, несет в себе дух фашизма. Но мы тем не менее не должны уходить от народа в некую, пусть и в прекрасно-либеральную, стерильность. Мы отказываемся работать с фашиствующим народом, закрывая глаза на то, что он несет в себе и противоположное начало – способность быть личностью, творческий момент в своей деятельности. В этом наша ущербность.
Меня иногда упрекают в том, что я страдаю «болезнью Александра Блока» (Г. Тульчинский). Но, в отличие от Блока, я не романтизирую погромы. И не выдаю желаемое за действительное. Я пытаюсь увидеть в молодом погромщике, в возмущенной России ту точку, тот момент, тот способ рефлексии, то самочувствие, к которому я могу обратиться и получить адекватную обратную связь на общей для нас волне. Если во мне есть уважение к тем, которые вышли на Манежку, к нашим детям, если во мне сидит потребность разговора с ними, то я знаю, что найду и способ контакта с ними. Потому что знаю и то, что в них тоже сидит потребность разговора, что они, как и я, ищут родную душу, чтобы перед ней раскрыться, и не находят.
Я готов для диалога. Не с властью. Не с агрессивно-послушным большинством. С оппонентами власти. Я ищу основание разговора с молодыми людьми, способными выйти на площадь – Манежную ли, Сенатскую ли… Поиск общего основания для диалога – не проект, а лишь принцип. Но если мы не освоим принцип поиска основания для диалога с раздвоенным субъектом, то не создадим и адекватных политических проектов.
Обратимся к литературе. Кто такой Бенедикт – герой Татьяны Толстой? Это типично народный персонаж. Что он все время делает? Переосмысливает. Он начинает понимать, что читал неправильно. Что помогал не тем политическим силам. Что напрасно убивал. Что свободу понимал не так, как надо. Он ищет себя нового. Он напоминает российского интеллигента из народа первых лет советской власти по характеру своего поиска. Но содержательно он, конечно, совершенно иной.
Бенедикт ищет истину. Какую? Совершенно определенно – либеральную. В этом уникальная суть романа. Но либеральное западничество его не устраивает. Либеральное славянофильское почвенничество не устраивает тоже. А какое либеральное его устраивает? Он не знает. Но он определенно хочет быть независимым от господствующих в обществе соборно-авторитарных, манихейско-гностических ценностей, хочет быть личностью. Он ищет. И этот поиск позволяет мне называть его народным интеллигентом.
Но его отличие от народа огромно. Бенедикт знает, что диктаторский режим – это то, с чем народ готов мириться, но он этот компромисс решительно отвергает. Он знает и то, что он может противостоять диктатуре только с позиции ценности личности. Да, его мышление не проектно. Проект еще предстоит создать. Но мы уже знаем из романа, что проект Бенедикта будет либеральный и что он будет не оторван от народа, а понятен ему и тесно с ним связан.
Полагаю, что такой образ многого стоит. В нем – идея связи личности с народом. Вы скажете, что идея эта не новая. Но для России она все еще новая, потому что до сих пор не освоена, потому что до сих пор мы обжигаемся на народничестве и народопоклонстве.
Что мешает русскому человеку стать личностью, свободной от архаичных стереотипов культуры, и одновременно быть с народом, в котором эти стереотипы господствуют? Страх. Боязнь поставить проблему раскола (проблему внутренней свободы в несвободной культуре, по Пушкину) во всей ее беспощадной глубине. Андрей Пелипенко говорит, что и это не ново. Но для России – ново. Потому что основная причина неудачи попыток русского человека стать личностью в том, что он хочет быть свободным от культуры и одновременно боится оторваться от нее. Он боится быть личностью. Боится жить.
Да, в России пока нет политического либерального альтернативного проекта. До такого проекта нам еще плыть и плыть. Но идеологический альтернативный проект есть. Этот проект я назвал «культурной революцией». Он в том, чтобы читателям, зрителям, аналитикам, нам с вами научиться расчленять смыслы. Он в том, чтобы научиться отделять в своем анализе гражданский момент в протестном движении молодежи, в мышлении писателей, киносценаристов и режиссеров от вандализма. А еще от надежды на Запад, от надежды на государство, от славянофильских восторгов по поводу «русской идеи», от ожиданий, что в один прекрасный день произойдет раскол в тандеме, от того, что мы в конце концов найдем «правильного» диктатора.
До того, как создавать политические проекты, надо пройти долгий и мучительный путь. Надо сначала научиться видеть сложное, многозначное явление там, где оно кажется простым и однозначным. Если в выступлении молодежи на Манежной площади видеть только культурную деградацию и не видеть возможность культурной революции, если в фильмах и литературных произведениях видеть только фашизм и пошлость и не видеть новых возможностей для нашей практической работы, то грош нам цена. В таком случае мы никогда не перестанем быть в глазах нашего народа символом зла, никогда слово «либерал» не перестанет быть ругательным и никогда либеральные партии не попадут в Думу.
Почему большевистские агитаторы шли к своим врагам – солдатам белой армии? Почему они, рискуя жизнью, работали с ними, и в результате солдаты обеих армий часто братались? Потому что они прагматически обращались к тому идеологическому моменту в менталитете противника, который им был политически нужен, – они умели расчленять смыслы и через это расчленение находить пути к новым синтезам.
Игорь Клямкин: В условиях Гражданской войны братание могло быть лишь в том случае, если белые становились красными.
Алексей Давыдов:
Была еще успешная работа большевиков, в результате которой братались солдаты русской и немецкой армий во время Первой мировой войны. В своей работе они переставали акцентировать то, что эти солдаты – немцы, враги, интервенты, потому что политически это было им не нужно. Они акцентировали лишь те идейные смыслы, которые сближали солдат двух армий. И на этой способности пропагандистов расчленять синкретические смыслы и создавать новые идеологические синтезы большевикам удавалось решать грандиозные политические задачи.
Почему христианским миссионерам удается успешно работать с населением там, где господствует ислам и буддизм? Потому что они не акцентируют различия в диалоге с представителями иных конфессий, а прагматически обращаются к общечеловеческому моменту в их душах – тому моменту, который им нужен в их собственных целях. Они умеют расчленять смыслы и, выбрасывая из своих теорий привычные церковно-партийные оценки и схемы, которые им мешают работать, оставляют те, которые помогают. Какие? Только те, которые касаются вопросов жизни и смерти. По такой же схеме работают церковные миссионеры любых конфессий, когда идут в тюрьмы и вербуют среди преступников новых членов своих церквей.
Почему В. Райх, М. Фуко, З. Фрейд говорят о сексуальной свободе как необходимейшем факторе развития свободы человека? Потому что эти авторы умеют расчленять смыслы и не боятся растревожить морального обывателя своими аморальными выводами. Они апеллируют не к устоявшимся мифам, а к тому, что есть, – к реально существующей потребности современного человека быть более свободным и в сексуальных, и в социальных отношениях. В их теориях погибает человек-ханжа, человек-святоша, партийно-церковный демагог с либеральной маской на лице. И через это освобождение рождается новый ресурс развития человеческого в человеке.
Итак, прагматическое расчленение синкретических смыслов, отделение котлет от мух – старый и эффективный способ реализации политических задач и формирования политических проектов. Почему же мы не хотим использовать этот способ?